— И как?
Дзядек ответил не сразу. Перевел взгляд вверх, но не на небо — на скальный гребень.
Туда, где на картине ждала Фея Земли, Вечная Спутница.
— Меня арестовали на другом берегу, Гаврош. Но реку я перешел. Ищешь ответ? Он там, наверху. Пошли!
Петр Кондратьев расправил плечи, поднес к лицу правую ладонь, пошевелил пальцами. Слушаешься, паршивка? Вот и славно! Бой ведут не до последнего патрона. Бой просто ведут — до последнего. Пусть исчисляют, взвешивают и делят.
А мы пойдем наверх.
Там — расстрельный лес, там — наша Дама. Там тот, кто заменит тирмена Кондратьева.
Там — мой друг.
Бой должен быть закончен. Победой, триумфом, поражением…
Не важно.
Пот заливал глаза. В висках злыми толчками билась кровь. Камни норовили выскочить из-под ног. Склон казался бесконечным, рос, становился круче, выше…
Выше, выше, выше…
Мысли исчезли. Пропал страх. Лишь чей-то Голос, мерный, равнодушный, красиво и четко выговаривал полузабытые слова:
«Я соберу все народы и приведу их в долину Иосафата и там произведу над ними суд за народ Мой и за наследие Мое.
.. »
Не было сил оглянуться, остановиться, перевести дух. Вверх, все время вверх — мимо мертвых камней, мимо мертвых могил.
Выше, выше…
«И о народе Моем они бросали жребий и отдавали отрока и продавали отроковицу за вино, и пили. И что вы Мне, Тир и Сидон, и все округи Филистимские? Хотите ли воздать Мне возмездие? хотите ли воздать Мне?»
Склон, долина Кедрона, вершина, надежды, отчаяние… Что все это перед силой и властью? Сердце отказывалось биться, ногти царапали камень, перед глазами стлалась темно-багровая муть. Но Кондратьев шел.
Выше…
Пока откуда-то — издалека, с края оставшегося за спиной мира — не донеслось давнее, забытое:
«А все равно не по-твоему выйдет! Слышишь меня? Слышишь? Не по-твоему!.. »
Тирмен Кондратьев остановился, вытер пот с лица. Усмехнулся, до боли кривя сухие, растрескавшиеся губы. Ах, Ленька Фартовый, лихая голова! И сразу стало легче. И сил прибавилось.
Выше!
Уже на самом гребне, на опушке знакомого леса, Петр Кондратьев обернулся.
Белесая мгла исчезла, сгинула, как не бывало.
Иерусалим…
Легкий ветерок играл с тополиным пухом. Ярко светило майское солнце. Лес был весел и шумлив. Лес-подросток еще не повзрослел, не хлебнул горькой июньской гари. Тропинка стлалась под ноги, словно ковровая дорожка для почетного гостя.
Можно не спешить. Можно не медлить. Можно не бояться.
Можно просто идти.
Хорошо!
Петр Кондратьев шел расстрельным лесом и улыбался. Исчислено, взвешено… Ну и пусть! Лена не права, люди — не электрические лампочки. Воля и свобода заковыристей любой математики. «Я жаждал, как дитя, скорей увидеть пьесу, и ненавидел я мешавшую завесу… » Ну, где там ваша завеса? Поглядим, что за ней!
Завесы не было. С холма, с опушки дубовой рощицы ясно виднелась сцена-поляна и стекляшка-звезда на постаменте-пне. Актер тоже оказался на месте, где положено, вздернут властной рукой на зеленую ветку. Пьеро в белом балахоне с длинными рукавами. На круглой голове — лиловый берет с помпоном. Под глазом — черная слеза, уголок рта горестно изогнут.
Напротив куклы ждал тот, кто пришел на смену.
Тирмен Петр Леонидович Кондратьев замер, чтобы не мешать стрелять своему другу.
Тирмен Даниил Романович Архангельский взял пистолет обеими руками и прицелился.
9.
«Я не промахнусь».
… стекляшка-звезда лежала на пне как раз под Пьеро, швыряясь в куклу солнечными зайчиками. Словно желтый кролик-беглец вернулся, на обратном пути превратившись в крысу, и сейчас сидел на пеньке, подпрыгивая, не в силах дождаться, пока добыча сама свалится ему в зубы.
В конце концов, кто сказал, что все цели должны быть одинаковы?
Данька нащупал ритм барабанчиков и усилием воли изгнал его из головы. Отрешился от флейты и волынки. Выровнял дыхание. Палец на спусковом крючке жил сам по себе, подчиняясь даже не взгляду и беззвучной команде — тайным приказам свыше. Такие поступают не пойми откуда, в конверте, с адресом, написанным от руки, и вкладышем, отпечатанным на раздолбанной машинке. А вместо подписи — сжатый кулак с оттопыренным большим пальцем. Поднят этот палец вверх, продлевая счет, или опущен вниз, подводя итог, — неважно. Потому что царство стоит. Даже если на костяшках остальных пальцев синеет татуировка, разгадать которую не способны все мудрецы мира, кроме тебя.
Исчислено.
Исчислено.
Мишень надвинулась, вырастая великаном.
Исчислено.
Ствол лег на биссектрису огня.
Взвешено.
Дышите, сказал доктор. А теперь не дышите.
Разделено.
Выстрел перебил шпагат, и кукла упала на пенек, прямо на стекляшку. Данька точно знал, что от него требовалось именно это: шпагат рвется чуть выше смешного помпона, и кукла падает, роняя берет, на гаснущую звезду. Чутье тирмена не обманешь. Все, шестая — есть. Ты сделал свое дело, тирмен. Еще немного, и ты сможешь удалиться без помех.
Дядя Петя не стал задерживаться.
Он всю жизнь приходил вовремя.
Старик шел от холма, со стороны дубовой рощицы, за которой приплясывали от нетерпения барабанчики. Казалось, от оркестра отделился инструмент: высокий, худой, угловатый — и решил опередить товарищей, первым добравшись до коды.