Экстренный выход — убежище тирмена.
Надежда, умирающая последней.
— Экстренный выход! — зачем-то повторил он вслух. — Выход!..
Слова прозвучали глухо, еле слышно, растворившись в неясном сумраке бетонного склепа. Сознание отметило еще одну странность — нет эха. В жарком июньском лесу эха тоже не было: кричи — не кричи. Но лес, привычный лес исчез. Сгинула зелень деревьев, листья-фотографии…
— Пропуск!
На лице конвойца — служебная скука. Лицо самое обычное — курносое, скуластое, в точках-веснушках.
Вологодское.
«Потом его мы сдали войскам НКВД… » Строчка из блатной песенки царапнула стальным острием. На любимой, заслушанной до скрипа кассете эту песню исполнял Высоцкий — совсем молоденький, из конца пятидесятых. Долго думаешь, тирмен, тирмен! Не «плюс первый», не «нулевка», даже не паскудный «минус второй».
«Минус третий»? «Нам власти руку жали, жал руку прокурор… » Или какой-нибудь «минус тридцать третий»? «И сразу всех забрали под усиленный надзор.
.. »?!
Можно вернуться. Открыть глаза, вновь увидеть белый больничный потолок, ощутить непривычную, страшную недвижность правой руки, наполниться сводящим с ума бессилием. В Свердловске, в ноябре 1941-го, когда он очнулся после ранения, было легче.
Недорасстрелянный тирмен.
«Эй ты, недостреленный, давай-ка на укол… »
Все?
Бетон «минус третьего», белый потолок неотложки, кровь злыми ударами пульсирует в мозгу. Инсультник-паралитик на застиранной казенной простыне. Ты рассчитывал на другое, тирмен, тирмен? «С тех пор его по тюрьмам я не видал нигде… »
Оружия нет, но рука слушается — по крайней мере, здесь. Итак, правая в порядке, он стоит прямо, может двигаться… Пропуск? На нем куцый халат, выданный кастеляншей неотложки. Две пуговицы, один карман, проверено. Откуда взяться пропуску?
Ладонь коснулась шеи, дотронулась до прочного кожаного шнурка. Кондратьев невольно усмехнулся. Смертный жетон — чего и следовало ожидать. Четыре буквы на ломкой жести.
Исчислено, исчислено, взвешено, измерено.
Привык быть охотником? Отвыкай, дружок!
Уже снимая шнурок с шеи (ах, как здорово, когда обе руки работают!), он сообразил: с жетоном что-то не так. Странный на ощупь, маленький, круглый…
… И вообще не жетон.
Серебряный пятачок. Настоящий, царский, с запрещенным двуглавым орлом и короной над цифрой «5». Серебро, и на зуб не надо пробовать. Помнишь, тирмен? Васильевский остров, Средний проспект. «Молодой человек! Соблаговолите оказать милость!.. » С чего началось, тем и заканчивается. Вполне логично.
Курносая Вологда взглянула на залетную птицу без всякой приязни. Поморщилась. Пухлые губы конвойца с неохотой шевельнулись:
— Проходи, не задерживай! Помещение Г-211. По коридору направо.
Пятачок забирать не стал, даже не притронулся. Значит, еще не финиш.
Легкий стальной ветерок. Время-штык беззвучно качнулось вспять, к полудню, освобождая сырое пространство бетонных глубин. Твой путь длится, тирмен.
Иди.
Когда Петр Леонидович понял, что жив, то вместо радости почувствовал обиду. Неожиданную и исключительно горькую. Почему не сразу, не пулей в сердце? Смерть не закажешь, не выпишешь по каталогу, но разве ему не обещано? Долгая жизнь, быстрая эвакуация. Привычный лес, чье-то незнакомое лицо.
— Кто ты?
«Я — твой друг».
Привилегия не только случайных людей, несокрушимых опор царства.
Привилегия рыцарей Дамы.
За тирменом пришлют тирмена. Кондратьев не знал это наверняка, но был твердо уверен: так случится. Вышло иначе: вместо расстрельного леса — неровный бетон, конвоец и коридор. Почему? Не заслужил, не выслужил?
Или… Или что-то пошло не так?
Дверей оказалось много: и слева, и справа. Часть — без табличек, почти все — заперты. Некоторые, стальные, заварены наглухо. Петр Леонидович не удержался, провел пальцем по светлой стали шва. Ржавчина… Значит, давно дело было. Вспомнился «минус второй» — заброшенный трюм подземе-лья-«Крейсера», бункер далекой, забытой войны. А вдруг он и в самом деле на «минус третьем»? Кто ведает, что творится там, в бетонной глубине?
Если не умер, если не пускают в лес, не дают оружие. Если…
Что нужно Великой Даме от вышедшего в отставку тирмена?
В отставку?!
Кондратьев придержал шаг, огляделся по сторонам.
Чрево ненасытное, аки библейская рыба-кит, и он, бедный-горемычный, вроде Ионы-пророка. Самое время на колени бухаться, вопиять, «ежик» свой дурацкий пылью притрушивать. Оле, мне недобитому! Оле, Дамой моей на погибель брошенному! Оле!..
Хлюздишь, тирмен? Хлюзду беспонтовую на палочке возят!
Правая рука слушалась: сгибалась, разгибалась, покорно шевелила пальцами. Ею Кондратьев и врезал — по собственной скуле. От всей дури, до салюта в глазах. Неправда, что бой ведут до последнего патрона. Бой ведут просто — до последнего. Забыл, разведка? «Минус третий» не по душе? Вольному воля. Открой глаза, полюбуйся больничным потолком. Обожди, пока клистир принесут. Ах, не хочешь!
Тряхнул Петр Кондратьев седой головой, завязал потуже пояс казенного халата. Ну, где тут ваша Г-211-я? Неправда, что последней умирает Надежда.
Есть у нее еще подружка — Любопытство.
Нужная комната, она же помещение, нашлась, где положено — сразу после Г-209-й. Хоть и редки таблички, а понять несложно: четные — налево, нечетные — направо. И с литерой «Г» полная ясность, если «А» для «нулевки» оставить.