Петр Леонидович сцепил зубы. Серая папка, номер «12-а». «Неудачные стрельбы (1984-2008)».
— А ты, Андрей? Если бы повестка и вправду пришла? На меня — повестка? Если б ты знал заранее?
— Повестка? — Старшина Канари достал из кармана филькину грамоту с кукишем, ударил взглядом-прицелом. — На вопрос твой отвечу честно: хрен его ведает. Сам понимаешь, амнистии по нашим делам не бывает. Только я бы в лес коньяку захватил. Хлебнули бы с тобой напоследок, от души. И клянусь тебе чем хочешь — знал бы я заранее, так не промазал бы!.. Адресок безрукого, часом, не знаешь?
На миг Кондратьеву стало страшно. Андрей Канари, вынырнув из безумия, не шутил. Пешавар, Anno Domini 1983, прицельный выстрел по движущейся цели, два километра триста пятьдесят метров…
— Заткнись! Молчать, старшина! Давай лучше про этих твоих… «Гремми».
Глаза психа опять накрыла пелена. На губах заиграла блаженная улыбка.
— Стравусы… Цыпа-цыпа-цыпа!
Подпрыгнул, хлопнул руками по бедрам, колыхнул белым халатом.
Орденами-медалями зазвенел.
— Цыпа-цыпа-цыпа! Цыпа-цыпа!.. Все будет путем, старшой! Лишь бы мертвый тирмен не пришел. А то настанут кранты всем по списку…
Он крутанул худой шеей, огляделся, наморщив нос.
— Не пришел, не пришел!.. Нет! Пришел, пришел! Синий след, старшой! Видал, синющий какой? Синий тума-а-ан! Мертвый тирмен, мертвый!..
Петр Леонидович перевел дух. Хвала Даме! Лучше псих Канарис со своим мертвым тирменом, чем Андрей Канари, живой тирмен без промаха и упрека. А непредсказуемый Адмирал уже уходил — отплывал противолодочным зигзагом, но не к остановке, а в глубь больничного городка, ведя эскадру по узкому фарватеру между скалами-корпусами.
— Мертвый тирмен, мертвый тирмен под окном шатается, Мертвый тирмен, мертвый тирмен девкам очень нравится!
Подпрыгнул. Отдал честь ополоумевшей медсестре.
Исчез.
Петр Леонидович с силой провел ладонью по лицу. Фу ты! И что теперь делать? Смеяться? Плакать? Песни хором петь?! У проходящего мимо дворника удалось стрельнуть сигарету. Старик жадно затянулся, откинулся на спинку скамейки, без особого интереса покосился в сторону троллейбусной остановки.
Старик жадно затянулся, откинулся на спинку скамейки, без особого интереса покосился в сторону троллейбусной остановки.
И увидел Даниила.
7.
Глубоко затягиваясь, старик смотрел, как молодой тирмен приближается к нему: медленнее, еще медленнее, совсем медленно, словно бежал туда-сюда пешком, и ноги в финале забега налились свинцом. Пух от тополей, которых здесь не было, закручивался вокруг туфель, словно тирмен шел по зиме, которой здесь тоже не было.
Данька поставил кулек с пижамой и тапочками на скамью.
— Вы все знали? — тихо спросил он, не найдя ничего лучшего и не сумев отмолчаться. — Вы все знали заранее, да?
Петр Леонидович дернул ртом: то ли улыбнуться хотел, то ли ответить.
— Нет, — наконец сказал он, справившись с предательскими губами. — Ты меня с кем-то перепутал. Я не всеведущ. Догадывался? Да, пожалуй. Знал заранее? Нет. Я узнал это от тебя. Полтора часа назад.
Он говорил короткими, рублеными фразами.
Будто монетки, одну за другой, кидал из руки в руку.
— И что дальше, дядя Петя?
— Ничего. Рутина. Явишься, куда надо. И отстреляешь все мишени. Без промаха.
— Я не буду стрелять. По своим стрелять нельзя.
— Будешь. Давай без истерик. Я прожил долгую жизнь. Мне пора. Не промахивайся, Даниил. Собаке хвост по частям не рубят. Дай уйти легко и счастливо. Я устал.
— Я не буду стрелять.
— Не морочь мне голову, маленький братец. — Спокойный голос старика стал чуточку насмешлив. Дядя Петя заговорил менее внятно, но теперь у него получалось вязать из слов-монет более длинные мониста. — Я растил тирмена, а не кисейную барышню. Сделаешь — гуляй. Месяц отпуска получишь. А может, и все полтора. После моих похорон разрешаю на недельку уйти в запой. Помогает. Но на похороны явись трезвый. Знаешь, какие мне устроят похороны? По первому разряду! Шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками… сам Миньковский придет отпевать покойного…
Он что-то цитировал, наслаждаясь рассказом о грядущих похоронах.
Данька не знал, что именно.
— Это Бабель, Исаак Эммануилович, — ответил дядя Петя на незаданный вопрос. — Настоящая фамилия, как это ни смешно, Бобель. Расстрелян двадцать седьмого января 1940 года. Я тогда в Коврове работал, на бывшем заводе Мадсена. У Бабеля смертельно раненный телефонист говорит исключительно правильную вещь: «Я вот что… кончусь… Понятно? Патрон на меня надо стратить». Ты прочитай, Даниил, много нужного поймешь…
Мимо прошла санитарка, с одобрением кивнув на ходу. Дед поучает внука, рассказывая о писателе: доходчиво, зачитывая вслух любимые места. Внук слушает, не перебивая. Должно быть, запоминает. Редкая картина по нашим временам.
Идиллия.
«Я не буду стрелять», — хотел в третий раз повторить Данька. Но вместо этого спросил совсем другое:
— Как мне жить дальше, дядя Петя? Как жить с этим?
— С чем? Поставь мою фотографию на тумбочку и живи себе на здоровье. Однажды поймешь: девять из десяти старых пердунов с радостью поменялись бы со мной местами. Или даже десять из десяти, как на стрельбах у снайпера. Врач посмотрел мои анализы, узнал, сколько мне лет, и чуть в обморок не брякнулся… Ей-богу, дай ему волю, он бы меня заспиртовал, для студентов. Не промахивайся больше, Даниил, и все будет в порядке.