Скоро мы потеряли всякое представление о том, какое стоит время года.
Скоро мы потеряли всякое представление о том, какое стоит время года.
Там почти около восьмидесяти градусов в декабре и в июне, по пятницам и в
полночь, и в день выборов, и во всякое другое любое время. Иногда идет
больше дождя, иногда меньше,— вот единственная разница, которую можно
заметить.
Человек живет там, не замечая бега времени, пока вдруг не явится к нему
гробовщик — и как раз тогда, когда он начинает подумывать, как бы это
бросить беспутство и начать делать сбережения, чтобы купить себе землю.
Не знаю, сколько времени мы работали у дона Хаиме. Знаю только, что
прошло два или три дождливых периода, восемь или десять стрижек волос, и что
сносились три пары парусиновых штанов. Все заработанные деньги уходили на
ром и табак, но мы были сыты,— а это что-нибудь да значит!
Вдруг как-то мы с Ливерпулем находим, что хирургическая работа в
банановой роще набила нам оскомину. Это чувство часто охватывает белых в
разных этих латинских и географических краях, Мы хотели снова слышать
обращение к нам на порядочном языке. Захотели увидеть дым парохода и
прочесть в старом номере газеты объявление о продаже и покупке движимых
имуществ и рекламы магазинов готового платья.
Даже Соледад вдруг показался нам центром цивилизации. И вот, как-то
вечером, мы показали нос фруктовой плантации дона Хаиме и отряхнули с ног
его травяные оковы.
До Соледада было всего двенадцать миль, но нам с Ливерпулем пришлось
итти туда два дня. Почти все время путь шел банановой рощей, и мы несколько
раз сбивались с дороги. Это было все равно, что разыскивать в пальмовом зале
нью-йоркского отеля человека по имени Смит.
Как только мы увидели сквозь деревья дома Соледада, во мне поднялось
неприязненное чувство к Ливерпулю Сэму. Пока нас было двое белых против
пестрых чужаков на банановой плантации, я выносил его, но теперь, когда
явилась надежда обменяться даже ругательными словами с каким-нибудь
американским гражданином, я поставил его на место. И хорош же он был с его
красным от рома носом, рыжими баками и ногами, как у слона в кожаных
сандалиях на ремешках! Я, вероятно, выглядел так же.
— Мне кажется, — сказал я, — что Великобритании следовало бы держать
дома таких опухших от пьянства, презренных, непристойных грязнуль, как ты! И
нечего ей посылать их сюда развращать и марать чужие страны. Мы уже раз
выставили вас из Америки. Нам следовало бы сделать это опять.
— Убирайся к чорту! — сказал Ливерпуль. Это был его обычный ответ.
После плантации дона Хаиме Соледад показался мне чудесным городом. Мы с
Ливерпулем шли рядом, по привычке мы пришли мимо calabosa и Отель Гранде и
направились через площадь к хижине Чики, в надежде, что Ливерпуль, в
качестве ее мужа, вправе получить обед.
Проходя мимо двух-этажного небольшого дощатого дома, занятого под
американский клуб, мы застили, что балкон убран цветами из вечно зеленых
растений и цветов а на шесте на крыше развевается флаг. Оганзей, консул, и
Арк Райт, владелец золотых приисков, курили на балконе. Я и Ливерпуль
помахали им своими грязными руками и улыбнулись настоящей светской улыбкой,
но они повернулись к нам спиной и продолжали разговаривать. Между тем мы с
ними играли в вист до того времени, как у Ливерпуля оказались на руках все
тринадцать козырей четыре игры подряд.
Мы поняли, что был какой-то праздник, но не знали ни дня, ни года.
Немного далее мы увидели почтенного человека, по имени Пендергаст,
приехавшего в Соледад строить церковь. Он стоял под кокосовой пальмой в
одежде из черного альпага и с зеленым зонтиком.
— Дети, дети,—говорит он, гляця на нас сквозь синие очки: — неужели
дела так плохи? Неужели жизнь довела вас до этого?
— Она нас привела,—сказал я,— к одному знаменателю.
— Очень грустно, — заметил Пендергаст: — грустно видеть
соотечественников в таком положении.
— Бросьте скулить, старина! — воскликнул Ливерпуль.— Неужели вы не
можете отличить представителя английского высшего класса, когда видите его
перед собой?
— Замолчи,—сказал я Ливерпулю, — ты теперь на чужой земле.
— Еще в такой день!—продолжает Пендергаст сокрушенно. — В этот самый
торжественный день в году, когда все мы должны бы праздновать зарю
христианской цивилизации и гибель нечестивых.
— Я заметил, почтенный отец, что тряпки и букеты украшают город,—
сказал я:— но не знаю, по какому это случаю. Мы так давно не видали
календарей, что не знаем, что теперь: лето или субботний вечер.
— Вот вам два доллара,— сказал Пендергаст, вытаскивая два чилийских
серебряных колеса и вручая их мне. — Ступайте и проведите остаток дня
достойным образом.
Я и Ливерпуль поблагодарили его и пошли дальше.
— Поедим чего-нибудь?—спросил я.
— О, чорт! — говорит Ливерпуль: — на то ли существуют деньги!
— Хорошо, — говорю я: — если ты настаиваешь, то будем пить!
Мы входим в ромовую лавку, покупаем себе кварту рома, идем на берег под
кокосовую пальму и празднуем. Так как мы два дня не ели ничего, кроме
апельсинов, ром начин действовать немедленно, и снова у меня накопилось
отвращение к британской нации, и тогда я говорю Ливерпулю:
— Вставай, накипь деспотически-ограниченной монархии, и получи вторую
дозу потасовки. Этот добрый человек, мистер Пендергаст, сказал, что мы
должны провести день соответствующим образом, и я не хочу, чтобы его деньги
нашли дурное применение.
— Убирайся к чорту!—замечает Ливерпуль.