Месяц спустя м-с Бэлмор с одной или двумя дамами из элегантного
общества составляла список приглашенных на поездку в экипажах через
Котскайль. Она просматривала список для окончательной цензуры. В нем стояло
имя Тиренса Кинсольвинга. М-с Бэлмор слегка провела по имени своим
цензорским карандашом.
— Слишком робок, — мило прошептала она в виде об’яснения.
О.Генри. Дверь, не знающая отдыха
Я сидел час, по солнцу, в кабинете редактора «Еженедельной Трубы» в
Монтополисе.
Редактором был я.
Шафранные лучи убывающего солнечного света пробивались сквозь хлебные
скирды на садовом участке Микаджа-Виддеп и бросали янтарное сияние на мой
горшочек с клейстером.
Я сидел перед конторкой на невращающемся винтовом стуле и писал
передовицу против олигархии.
Комната с единственным окном уже делалась
добычей сумерек. Моими острыми фразами я срезал, одну за другой, головы
политической гидры и в то же время, полный благожелательного мира,
прислушивался к колокольчикам бредущих домой коров и старался угадать, что
м-с Фланаган готовит на ужин.
И вдруг из сумеречной тихой улицы появился и склонился над углом моей
конторки младший брат старика Времени. Его безбородое лицо было сучковато,
как английский орешник. Я никогда не видел одежды, подобной той, что была на
нем. Рядом с ним одежда Иосифа показалась бы одноцветной. Но не красильщик
создал эти цвета. Пятна, заплаты, действие солнца и ржавчины были причиной
их разнообразия. На его грубых сапогах ясно лежала пыль от тысячи пройденных
лиг. (лига — три мили.Прим, перев.) Я не могу дольше описывать его, но
скажу еще, что он был небольшого роста, хил и стар, — так стар, что я стал
считать его годы столетиями. Да, я помню еще, что чувствовался запах, едва
ощутимый запах, похожий на алоэ или мирру или, возможно, на кожу, — и я
подумал о музеях.
Я схватил бювар и карандаш, потому что дело не ждет, а посещения
древних обитателей, — посещения почетные и священные, — должны быть
занесены в хронику.
— Рад видеть вас, сэр, — сказал я. — Я хотел бы предложить вам стул,
но, видите ли,— продолжал я: — я прожил в Монтополисе всего три недели и
знаком с немногими из здешних граждан.— Я кинул неуверенный взгляд на его
покрытые пылью сапоги и заключил газетной фразой:
— Предполагаю, что вы живете в нашей среде. Мой посетитель пошарил в
своей одежде, вытащил
засаленную карточку и неуверенно вручил ее мне. На ней простым, но
нечетким почерком было написано имя «Майкоб Адер».
— Я рад, что вы зашли, м-р Адер, — сказал я. — В качестве одного из
наших старейших горожан, вы с гордостью должны смотреть на рост Монтополиса
за последнее время. Среди других улучшений я, кажется, могу обещать, что
город будет снабжен живой, интересной газетой.
— Знакомо вам это имя на карточке? — спросил посетитель, прервав
меня.
— Нет, мне не приходилось его слышать.
Снова он поискал в своей древней одежде. На этот раз он вытащил
вырванный из какой-то книги листок, потемневший и тонкий от времени. На
верху страницы стояло название «Турецкий Шпион», старомодным шрифтом.
Напечатано было следующее:
«В 1643 году в Париж является человек, который утверждает, что жил все
эти шестнадцать веков. Он рассказывает про себя, что был сапожником в
Иерусалиме во время распятия. Что имя его Майкоб Адер и что, когда Иисус,
мессия христиан, был осужден Понтием Пилатом, римским наместником, он, неся
крест к месту распятия, остановился отдохнуть у дверей дома Майкоба Адера.
Сапожник ударил Иисуса кулаком, сказав: «Иди, чего ты мешкаешь?» На что
мессия ответил ему: «Я ухожу, но ты будешь ждать, пока я не приду».
Сапожник ударил Иисуса кулаком, сказав: «Иди, чего ты мешкаешь?» На что
мессия ответил ему: «Я ухожу, но ты будешь ждать, пока я не приду».
Этим он обрек его жить до судного дня. Он живет вечно, но в конце
каждого столетия с ним случается припадок или транс, после чего к нему
возвращается возраст, в каком он был во время страданий Христа, а было ему
тогда около тридцати лет. Такова история Майкоба Адера — Вечного Жида,
который говорит…»
Здесь рукопись обрывалась.
Я, должно-быть, что-нибудь громко произнес насчет Вечного Жида, потому
что старик заговорил громко и с горечью.
— Это ложь,—сказал он, — как девять десятых того, что называется
историей. Я — язычник, а не еврей. Я пришел пешком из Иерусалима, сын мой.
Но если зто делает меня евреем, тогда все, что выливается из
бутылки,—детское молоко. Мое имя — на карточке, которая у вас в руках. Вы
прочли также кусок газеты, называемой «Дурацкий Шпион», которая напечатала
это известие, когда я вошел в ее редакцию в 19-й день июня в 1643 году. Это
произошло почти так же, как я посетил вас сегодня.
Я положил карандаш и бювар. Ясно, что из этого ничего не выйдет. Могло
бы выйти кое-что для столбца местных известий в «Трубе». Но такой материал
не подойдет. Однако отрывки мыслей, касающихся этой невероятной «личности»,
стали пробегать по моему специфическому мозгу. «У дяди Майкоба такие же
проворные ноги, как у юноши тысячи лет или около того»… «Наш великий
посетитель рассказывает, что Георг Вашинг… нет, Птоломей Великий качал его
на коленях в доме его отца». «Дядя Майкоб говорит, что наша сырая весна
ничто в сравнении с сыростью, которая погубила урожай вокруг горы Арарат,
когда он был мальчиком». Но нет, нет, из этого ничего не выйдет.
Я старался найти тему разговора, которая могла бы заинтересовать моего
посетителя, и колебался между состязанием в ходьбе и плиоценовым периодом,
как вдруг старик начал горько и мучительно плакать.
— Ободритесь, м-р Адер,—сказал я, несколько смущенный. — Все это
может выясниться через нерколько сот лет. Уже наступила явная реакция в
пользу Иуды Искариота, полковника Берра и известного скрипача Нерона. Наше
время — время обеления. Вам не следует падать духом…
Сам того не сознавая, я затронул в нем слабую струну. Старик
воинственно сверкнул глазами сквозь старческие слезы.
— Пора,—сказал он,—чтобы лжецы кой-кому воздали должное. Ваши
историки—то же самое, что кучка старух, болтающих на паперти храмов. Из
людей, носивших сандалии, не было человека лучше императора Нерона. Я был
при пожаре Рима. Я хорошо знал императора, так как в те времена был
известным лицом. Тогда почитали человека, который живет вечно.