Тот молодец еще был там и расхаживал по комнате в роде заднего корраля,
где стояли столы и стулья. Несколько человек сидели вокруг стола, пили и
насмехались друг над другом.
Я позвал этого человека в сторону, загнал его в угол и расстегнулся
достаточно для того, чтобы ему был виден мой тридцативосьмилинейный
револьвер, который я носил заткнутым под жилет.
— Извините,— сказал я,— Не так давно я был здесь, и вы
воспользовались случаем сказать мне, что сегодня хорошая погода. Когда я
попытался подтвердить ваше заявление, вы повернулись ко мне спиной и ушли. А
теперь,—говорю я,— продолжайте свою дискуссию о погоде. Слышите вы, помесь
шпицбергенской морской кукушки с устрицей в наморднике? Вы, лягушечье
сердце, страшащееся слов.
Молодец смотрит на меня и старается улыбнуться, но, видя, что я не
смеюсь, становится серьезным.
— Что ж,— говорит он, не спуская взора с рукоятки моего револьвера:—
день был почти прекрасный, хотя слишком теплый…
— Дайте подробности, вы, соня с мукой во рту! — говорю я: — дайте
мне спецификацию, ярче обведите контуры! Если вы начнете говорить со мной
отрывисто, то сами дадите сигнал к буре.
— Вчера было похоже на дождь, но сегодня утром погода разыгралась. Я
слышал, что фермерам в северной части штата очень нужен дождь.
Я
слышал, что фермерам в северной части штата очень нужен дождь.
— Вот это верный тон! — сказал я. — Стряхните с своих копыт
нью-йоркскую пыль и станьте настоящим приятным кентавром. Вы сломили лед, и
мы с каждой минутой все ближе знакомимся. Мне кажется, я спрашивал вас о
вашей семье?
— Все здоровы, благодарю вас,—сказал он.— У нас… у нас новый
рояль.
— Вы входите в роль,—говорю я,— ваша холодная замкнутость наконец
проходит. Последнее замечание о рояле делает нас почти братьями. Как зовут
вашего младшего?—спрашиваю я.
— Томас,— отвечает он.— Он сейчас только поправляется после кори.
— Мне кажется, что я всегда знал вас, — говорю я.— Но еще один
вопрос: хорошо ли идут дела в кафе? —
— Порядочно, — говорит он. — Я немного откладываю.
— Очень рад, — говорю я. — Теперь возвращайтесь к своему делу и
цивилизуйтесь. Оставьте погоду в покое, если не хотите говорить о ней по
каким-то личным причинам. Это — сюжет, естественно относящийся к
общественности и к заключению новых знакомств… И я не потерплю, чтобы его
подносили мелкими дозами в таком городе, как этот.
На следующий день я свернул свои одеяла и пустился в обратный путь из
Нью-Йорка. Некоторое время после окончания рассказа Беда мы еще оставались у
огня, затем все стали устраиваться на ночь.
Разворачивая свое одеяло, я услышал, как молодой человек с рыжеватыми
волосами сказал что-то Беду, и в его голосе звучал страх:
— Как я уже говорил, м-р Кингзбюри, в этой ночи есть что-то,
действительно восхитительное. Приятный ветерок, яркие звезды и прозрачный
воздух соединились, чтобы сделать ночь удивительно привлекательной.
— Да,— подтвердил Бед: — это прекрасная ночь!
О.Генри. В борьбе с морфием
Я никогда не мог хорошенько понять, как Том Хопкинс допустил такую
ошибку. Он целый семестр, прежде чем наследовал состояние своей тетки,
работал в медицинской школе и считался сильным в терапии. Мы в тот вечер
вместе были в гостях, а затем Том зашел ко мне, чтобы выкурить трубку и
поболтать, прежде чем вернуться в собственную роскошную квартиру. Я на
минуту вышел в другую комнату и вдруг услышал, что Том кричит мне;
— Билли, я приму четыре грана хинина, если ты ничего не имеешь против.
Я совсем посинел и весь дрожу. Думаю, что простудился.
— Хорошо, — крикнул я в ответ: — банка на второй полке; прими в
ложке эвкалиптового эликсира. Он отнимает горечь.
Когда я возвратился, мы сели у огня и продолжали разговор.
Приблизительно через восемь минут Том откинулся на спинку в легком обмороке.
Я сейчас же подошел к шкафу с лекарствами и заглянул в него.
Я сейчас же подошел к шкафу с лекарствами и заглянул в него.
— Ах, ты разиня, разиня — проворчал я. — Вот как действуют деньги на
мозг человека! В шкафу стояла банка с морфием в том же положении, в каком
Том оставил ее. Я вытащил молодого доктора, жившего этажом выше, и послал
его за старым доктором Гельсом, жившим на расстоянии двух кварталов. У Тома
Хопксина было слишком много денег для того, чтобы его лечили молодые
начинающие врачи.
Когда пришел Гельс, мы проделали над Томом самый дорогой курс лечения,
какой только позволяют рессурсы медицинской профессии. После сильно
действующих средств мы дали ему цитрат кофеина в частых приемах и крепкий
кофе, а также водили его взад и вперед по комнате, между двумя из нас.
Старый Гельс щипал его, хлопал по лицу и усиленно старался заработать
крупный чек, который уже видел в отдалении.
Молодой доктор с верхнего этажа дал Тому самый сердечный, пробуждающий
пинок, а затем извинился предо мной.
— Не мог удержаться, — сказал он. — Никогда в жизни мне не
приходилось давать пинок миллионеру и, может быть, никогда больше не
придется.
— Теперь, — сказал доктор Гельс через несколько часов: — он
поправится. Но не давайте ему засыпать еще час. Вам придется разговаривать с
ним и встряхивать время от времени. Когда пульс и дыхание будут нормальны,
дайте ему поспать. Я оставляю его на ваши попечения.