Хотя Тони и не понял всех красот этих образов, он вывел заключение, что
слова Барнея по своему содержанию достаточно антикорриганны, поэтому он сел
рядом с Барнеем на камень и с доверчивостью товарища-заговорщика открыл ему
свой план.
Замысел его был очень прост. Каждый день, после обеда, Корриган имел
привычку спать около часу на своей койке, и в это время повар и его помощник
Тони обязаны были уходить с барки, чтобы никакой шум не тревожил самодержца.
Повар обычно на этот час отправлялся гулять.
План Тони был таков: когда Корриган заснет, он (Тони) и Барней подрежут
канаты, которыми барка привязана к берегу; у Тони не хватало храбрости
одному сделать это. Оторвавшись от берега, неуклюжая барка попадет в быстрое
течение и, наверно, перевернется, наскочив на камень ниже по реке.
— Пойдем и сделаем это,— сказал Барней. — Если спина твоя болит от
ударов, им нанесенных, так же, как мой желудок от отсутствия табаку, мы не
должны терять время.
— Хорошо,— сказал Тони,— но лучше подождать еще десять минут: надо
дать Корригану время хорошенько уснуть.
Они ждали, сидя на камне. Остальных землекопов не было видно. Они
работали за поворотом дороги. Все было бы хорошо,—хотя, может быть, не для
Корригана! — если бы Тони не вздумалось обставить свой заговор
соответствующими аксессуарами. Драматизм был у него в крови, и, может быть,
он чисто интуитивно угадывал, чем, соответственно требованиям сцены, должны
сопровождаться преступные махинации. Он вытащил из — за ворота рубашки
длинную, черную, прекрасную, ядовитую сигару и вручил ее Барнею.
— Хотите покурить, пока мы дожидаемся? — спросил он.
Барней схватил сигару и откусил конец ее так. как террьер кусает крысу.
Он приложил ее к губам, как давно утраченную возлюбленную. Когда пошел дым,
он долго и глубоко вздохнул, и щетина его рыжеватых усов обвилась вокруг
сигары, как когти орла. Медленно стала пропадать краснота на белках его
глаз. Он мечтательно направил взгляды на холмы за рекой, а минуты приходили
и уходили.
— Теперь пора итти,— сказал Тони:— этот проклятый Корриган скоро
будет в реке.
Барней, хрюкнув, пробудился от транса. Он повернул голову и посмотрел
на своего сообщника с удивленным, огорченным и строгим видом. Он частью
вынул сигару изо рта и немедленно снова втянул ее, с любовью пожевал ее раза
два и, энергично затягиваясь, заговорил углами рта:
— Что такое, подлый ты язычник?! Какие такие у тебя затеи против
просвещенных рас? Мерзкий подстрекатель, уж не хочешь ли ты вовлечь Мартина
Барней в грязные проделки, подходящие только для подлого Даго? Не хочешь ли
ты убить своего благодетеля, доброго человека, дающего тебе пищу и работу?
Вот тебе, красномордый убийца!
Поток негодования Барнея повлек за собою и физическое воздействие.
Носком сапога он сбросил подрезывателя каната с камня.
Тони вскочил и убежал. Свою месть он снова причислял к разряду вещей,
которые могли бы быть. Миновав барку, он бежал все дальше и дальше, боясь
остановиться.
С облегченным сердцем наблюдал Барней за исчезновением своего бывшего
сообщника. Затем он ушел по направлению к Бронксу.
За ним потянулся след отвратительного дыма, умиротворившего его сердце
и заставившего птиц улететь с дороги и спрятаться в глубине леса.
О.
О.Генри. Калиф и хам
Безусловно, нет более интересного препровождения времени, как вращаться
инкогнито среди людей богатых и с высоким положением.
Где, как не в этих кругах, можно наблюдать жизнь в ее примитивном сыром
виде, не скованную условностями, связывающими обитателей более низких сфер.
Был некий багдадский калиф, имевший привычку ходить среди людей бедных
и низкого положения и удовольствия ради выслушивать их сказки и истории. Не
странно ли, что люди скромные и бедные не воспользовались радостями, что
могли бы узнать, одевшись в шелка и брильянты и разыгрывая калифа в местах,
посещаемых высшим светом?
Был челрвек, увидевший возможность такого подражания Гаруну-аль-Рашиду.
Звали его Корни Бранниган, и был он ломовым извозчиком импортной фирмы на
Канал-Стрит. Если вы прочтете далее, то узнаете, как он превратил верхний
Бродуэй в Багдад и узнал о самом себе нечто, чего не знал раньше.
Многие назвали бы Корни снобом, предпочтительно по телефону! Главным
интересом его жизни, его любимым удовольствием и единственным развлечением
после рабочего дня было — противопоставить себя элегантным и богатым людям.
Ведь у него не было надежды войти в их круг.
Каждый вечер, распрягши лошадь и пообедав в закусочной, где быстрота
услужения была специальностью,
Корни одевался в вечерний костюм, такой же корректный, какой можно
встретить только в вестибюле отелей. Затем он отправлялся по сверкающей
восхитительной дороге, посвященной Теспису, Таис и Бахусу.
Некоторое время он бродил по передним шикарных отелей с чувством
полного удовлетворения.
Красивые женщины, воркующие, как голубки, но украшенные перьями райских
птиц, проходя, задевали его своими платьями. Их сопровождали изящные
кавалеры, галантные и услужливые. А сердце Корни колотилось, как у сэра
Ланцелота, потому что зеркало говорило ему, когда он проходил мимо:
«Корни, голубчик, между ними нет ни одного, который был бы элегантнее
тебя. А ты погоняешь ломовых лошадей, тогда как они задают фасон, бывают в
картинных галереях и имеют все, что только есть лучшего в стране».
Зеркало говорило правду. М-р Корни Бранниган усвоил себе наружный лоск,
если и не усвоил ничего иного. Продолжительное и внимательное наблюдение
вежливого общества привило ему манеры, изящный вид и — что было труднее
всего! — выдержанность и непринужденность.
Время от времени Корни удавалось заводить в отелях разговоры и краткие
знакомства с солидными, если не знатными, посетителями. Со многими из них он
обменялся карточками и полученные карточки тщательно хранил, надеясь
впоследствии воспользоваться ими. Выйдя из вестибюля отеля, Корни с праздным
видом бродил по улицам, останавливался у входа в театр и заходил в
фешенебельные рестораны, как бы разыскивая знакомого. Он редко бывал
посетителем этих мест, уподобляясь не пчеле, прилетевшей собирать мед, но
бабочке, сверкающей крыльями среди цветов, в чашечках которых не содержалось
для нее сладкого сока.