Когда мы возвращались в город, доктора как бы внезапно осенила мысль.
Когда мы возвращались в город, доктора как бы внезапно осенила мысль.
— Кстати,— спросил он: — как вы себя чувствуете?
— Чувствую большое облегчение! — ответил я.
Врач, к которому обращаются для консультации, совсем иного типа. Он не
знает наверно: будет ему уплачено, или нет, и это обеспечивает вам либо
самое внимательное, либо самое невнимательное отношение.
Мой доктор повел меня к консультанту. Тот плохо угадал и был очень
внимателен. Мне он понравился ужасно. Он заставил меня делать упражнения по
координации движений.
— Болит у вас затылок?— спросил он. Я ответил, что не болит.
— Закройте глаза,—приказал он,— плотно сдвиньте ноги и прыгайте
назад, как можно дальше.
Я всегда хорошо прыгал назад с завязанными глазами, поэтому легко
исполнил приказание. Голова моя ударилась об угол двери в ванную комнату,
которая была оставлена отворенной и находилась на расстоянии всего трех
футов. Доктор очень сожалел об этом. Он не заметил, как дверь открылась. Он
закрыл ее.
— Теперь дотроньтесь правым указательным пальцем до носа,— сказал он.
— Где он? — спросил я.
— На вашем лице,— ответил он.
— Я спрашиваю про правый указательный! — объяснил я.
— Извините, пожалуйста,— сказал он.
Он снова отворил дверь в ванную комнату, и я вынул палец из дверной
щели.
Проделав удивительный персто-носовой фокус, я сказал:
— Я не могу обманывать вас относительно симптомов, доктор. Я,
действительно, чувствую что-то в роде боли в затылке. Он не обратил внимания
на этот симптом и внимательно исследовал мое сердце слуховой трубочкой, за
один пенни играющей последние популярные арии. Я чувствовал себя, как
гитара.
— Теперь,— сказал он,— скачите, как лошадь, вокруг комнаты в течение
пяти минут.
Я, как мог лучше, изобразил забракованного першерона, выводимого из
Мэдисон-сквэра.
Затем, не бросив в трубку пенни, доктор снова стал выслушивать меня.
— В нашей семье не было сапа! — сказал я.
Консультант поднял палец и держал его на расстоянии дюйма от моего
носа.
— Смотрите на мой палец! — скомандовал он.
— Пробовали вы когда-нибудь мыло Пирса?..— начал я. но он быстро
продолжал свое исследование.
— Теперь смотрите в оконный пролет! На мой палец! В окно! На мой
палец! В окно! На мой палец! В окно!
Так продолжалось три минуты. Он об’яснил, что это исследование
деятельности мозга.
Мне оно показалось очень легким. Я ни разу не принял его пальца за
оконный пролет.
Готов побиться об заклад, что если бы он употреблял фразы: «Смотрите,
так сказать, отбросив заботы, вперед — или вернее в бок — по направлению к
горизонту, подпертому, так сказать, вставкой прилегающего флюида», или
возвращая теперь, или, скорее, отклоняя ваше внимание, сосредоточьте его на
моем поднятом персте»,— бьюсь об заклад, что сам Харри Джемс в таком случае
не выдержал бы экзамена!
Спросив меня затем, не было ли у меня двоюродного деда с искривлением
спинного хребта и троюродного брата с опухолью лодыжек, оба доктора ушли в
ванную комнату и сели на край ванны для консультации.
Я с’ел яблоко и
посмотрел сперва на свой палец, а потом в окно.
Доктора вышли с серьезным видом — более того! — они были похожи на
надгробные памятники или на любительское издание актов штата Теннеси. Они
составили расписание диэты, которой я должен был подвергнуться. Согласно ей,
мне предписывалось есть все то, о чем я когда-либо слышал, за исключением
улиток.
— Вы должны строго следовать этой диэте,— сказали доктора.
— Я последую за ней целую милю, если только смогу достать все то, что
здесь написано.
— Еще важно, — продолжали они, — быть на открытом воздухе, в
движении. А вот рецепт, который принесет вам большую пользу.
Затем каждый из нас что-нибудь унес. Они — свои шляпы, а я — ноги.
Я пошел к аптекарю и показал ему рецепт.
— Это будет стоить два доллара 87 центов за бутылочку в унцию.
— Не дадите ли вы мне кусочек бечевки, которой вы завязываете
пакеты?—спросил я.
Я просверлил в рецепте дырку, продел в дырку веревку и повесил рецепт
себе на шею, под рубашку. У всех нас есть суеверия. Мое заключается в вере в
амулеты.
Разумеется, у меня не было никакой опасной болезни, но, тем не менее, я
был очень болен. Я не мог работать, спать, есть или играть на бильярде.
Единственным способом возбудить некоторое сочувствие было не бриться в
течение четырех дней. Даже и тогда кто-нибудь говорил:
— Ну, старина, вы кажетесь крепким, как сосновый сук. Погуляли в
Мэнских лесах, а?
Вдруг я вспомнил, что мне нужен открытый воздух и движение.
Я поехал на Юг, к Джону. Джон — это что-то в роде родственника. У него
— дача в семи милях от Пайнвилля. Эта дача находится на высоте и на самом
кряже Синих гор, в штате слишком почтенном, чтобы вмешивать его в эту
полемику. Джон встретил меня в Пайнвилле, на зубчатой дороге, и мы
отправились к его дому.
Это был большой коттэдж, стоявший на холме, окруженном сотнями гор. Мы
вышли на его собственной частной платформе, где семья Джона и Амариллис
встретили и приветствовали нас. Амариллис немного испуганно глядела на меня.
Кролик пробежал по холму между домом и нами. Я бросил картонку с
платьем и бегом бросился за ним. Пробежав около двадцати ярдов и увидев, что
он исчез, я сел на траву и стал безутешно плакать.
— Я не в состоянии больше поймать кролика,— рыдал я:— я более ни на
что не годен. Уж лучше бы мне умереть! — -Что это? Что с ним, Джон? —
услышал я вопрос Амариллис.
— Нервы немного расшатаны,—ответил Джон спокойно.—Не волнуйся!
Вставай, охотник за кроликами, и иди в дом, пока бисквиты не остыли.
Наступали сумерки, и горы благородно походили на описание, сделанное
миссис Мерфи. Вскоре после обеда я объявил, что мог бы спать год или два,
включая установленные праздники.