«Но настоящей радостью на этом пире была мисс Стерлинг. Это была
маленькая плутовка, не больше двух комочков табака, но весь вид ее как будто
говорил; что она — главное лицо, и вы этому верили. Впрочем,, она совсем не
важничала и улыбалась мне так же, как если бы я был миллионером. Когда я
рассказывал про собачий праздник у индейцев, она слушала, точно это были
вести из дома.
А после того как мы поели устриц и какой-то водянистый суп и еще блюдо,
никогда не входившее в мой репертуар, методистский проповедник вносит
приспособление в роде походного очага, все из серебра, на высоких ножках и с
лампой внизу.
Мисс Стерлинг зажигает эту машинку и начинает что-то стряпать прямо на
столе, где мы ужинали. Меня удивило, отчего старик Стерланг, имея столько
денег не мог нанять кухарку.
Вскоре она стала раздавать какое-то кушанье, отзывавшее сыром, при чем
уверяла, что это кролик, но я готов поклясться, что кроличий хвостик и на
милю никогда не мелькал там.
Меня удивило, отчего старик Стерланг, имея столько
денег не мог нанять кухарку.
Вскоре она стала раздавать какое-то кушанье, отзывавшее сыром, при чем
уверяла, что это кролик, но я готов поклясться, что кроличий хвостик и на
милю никогда не мелькал там.
Последним номером в программе был лимонад. Его обносили кругом в
небольших плоских стеклянных чашках и ставили около каждой тарелки. Я очень
хотел пить, поэтому взял чашку и залпом выпил половину. Вот тут-то маленькая
лэди и ошиблась! Лимон она положила, а сахар позабыла. У лучших хозяек
бывают ошибки! Я подумал, что, может быть, мисс Стерлинг еще только учится
хозяйничать и стряпать. Можно было предположить это по кролику, и я сказал
себе: «Маленькая лэди, положили вы сахар или нет, я буду стоять за вас».
Тут я снова подымаю чашку и выпиваю свой лимонад до дна. И тогда все
они подымают свои чашки и делают то же самое. А затем я смеюсь, чтобы
показать мисс Стерлинг, что смотрю на это, как на шутку, и чтобы она не
огорчалась своей ошибкой.
Когда мы перешли в гостиную, она села около меня и некоторое время
разговаривала со мной,
— Это, очень любезно было с вашей стороны, м-р Кингзбюри,—сказала
она,—что вы так мило покрыли мой промах. Как глупо, что я забыла положить
сахар.
—Не огорчайтесь,— сказал я,— какой-нибудь счастливец в скором
времени набросит свою петлю на одну маленькую хозяюшку неподалеку отсюда.
— Если вы говорите про меня,— громко рассмеялась она,— то надеюсь,
что он будет таким же снисходительным к моему хозяйничанью, как вы сегодня.
— Пустяки,— сказал я,— не стоит и говорить об этом: я делаю все,
чтобы угодить дамам».
Бед закончил свои воспоминания. Тогда кто-то спросил его: что он
считает самой яркой и выдающейся чертой нью-иорскских жителей?
— Наиболее видной и особенной чертой нью-иоркца,— ответил Бед,—
является любовь к Нью-Йорку. У большинства из них в голове Нью-Йорк. Они
слышали о других местностях, как, например, Вако, Париж или Горячие Ключи,
или Лондон, но они в них не верят. Они думают, что их город это — все!
Чтобы показать вам, как они любят его, я расскажу про одного ньюйоркца,
приехавшего в Треугольник Б., когда я там работал.
Человек этот пришел искать работы на ранчо. Он говорил, что хорошо
ездит верхом, и на одежде его еще видны были следы таттерсаля.
Некоторое время ему было поручено вести книги кладовой на ранчо, так
как он был мастер по цыфирной части. Но это ему скоро надоело, и он попросил
более деятельной работы. Служащие на ранчо любили его, но он надоедал нам
своими постоянными напоминаниями о Нью-Йорке. Каждый вечер он рассказывал
нам об Ист-Ривере, и Д. П. Моргане, и Музее Эден, и Хетти Грин, и
Центральном Парке, пока мы не начинали бросать в него жестянками и клеймами.
Однажды этот молодец хотел взгромоздиться на брыкливого коня, тот
как-то вскинул задом, и парень полетел на землю; конь отправился угощаться
травой, а всадник ударился головой о пень мескитного дерева и не обнаруживал
никакого желания встать. Мы уложили его в палатке, где он лежал, как
мертвый. Тогда Гедеон Пиз мчится к старому доктору Слиперу в Дог таун, за
тридцать миль.
Доктор приезжает и осматривает больного.
— Молодцы,— говорит он,— вы смело можете разыг рать его седло и
одежду, потому что у него проломлен череп. Если он проживет еще десять
минут, это будет поразительный случай долговечности.
Разумеется, мы не стали разыгрывать седло бед кого малого,—доктор
только пошутил. Но все мы торжественно стояли вокруг, простив ему то, что он
заговаривал нас до смерти рассказами о Нью-Йорке.
Я никогда не видел, чтобы человек, близкий к смерти, вел себя так
спокойно. Глаза его были устремлены куда-то в пространство, он произносил
бессвязные слова о нежной музыке, красивых улицах и фигурах в белых одеждах
и улыбался, точно смерть была для него радостью.
— Он уже почти умер,—сказал доктор:— умирающим всегда начинает
казаться, что они видят открытое небо.
Клянусь, что, услышав слова доктора, нью-иоркец вдруг приподнялся.
— Скажите,— произнес он с разочарованием,— разве это было небо? Чорт
возьми, а я думал, что это был Бродуэй. Товарищи, подайте мое платье. Я
сейчас встану…
— Будь я проклят,— закончил Бед,— если через четыре дня он не сидел
в поезде с билетом до Нью-Йорка.