— Знаете, — проговорил Гней, — самые неподготовленные к смерти люди — это убийцы.
— Не знаю, — буркнул Альбин.
— Не знаю, — буркнул Альбин. — Я вам не сочувствую. Вы меня опозорили, отобрали даже возможность умереть с честью. Почему я должен вас утешать?
— Что, по-вашему, значит — умереть с честью? — спросил Гней жадно.
— Для чего вам?
— Я тоже хочу!
— Какая теперь разница, раз это невозможно… — Альбин вздохнул.
А Гней жаркими губами зашептал:
— Теперь, с вашей помощью, наш господин Метробиус сумеет сохранять не только форму тела, но и сознание предыдущего клона… Он мне говорил… Бессмертие сознания при совершенстве телесной оболочки — это фактически воплощенная мечта о неумирающем человечестве… Вас это не увлекает?
— Нет, — сказал Альбин.
Гней замолчал. Альбин смотрел на его правильный профиль, пытаясь вызывать в себе хотя бы малое сострадание, но не чувствовал ничего. Ночное время шло, а они сидели рядом на постели — потому что больше в этой комнате сидеть было не на чем — и молчали.
Затем под дверью послышались очень осторожные шаги. Кто-то завозился у входа. Возились тихо и не очень умело, но когда Сулла насторожился, было уже поздно — дверь распахнулась. Несколько фигур в просторных серых плащах вбежали в комнату, а под ногами у них зашмыгали слуги-крошки.
Альбин встал, сделал несколько шагов им навстречу. Внезапно вспыхнул яркий электрический свет. Альбин опустил голову, зажмурившись, а когда он расслабил и раскрыл веки, то увидел, что мир вокруг него успел радикальным образом перемениться. Интимность спальни была убита. Гней все еще сидел на краю постели, он выглядел вялым и каким-то мятым. А вокруг неподвижно стояли люди в плащах с низко опущенными капюшонами. Они были вооружены — арбалетами, ножами, чем-то еще, Альбин не мог разобрать. От них сильно пахло потом и костром.
Альбин быстро оглядел их и велел:
— Покажите лица.
— Это запрещено, — проговорил один из них.
— Я Альбин Антонин из Болоньи, — сказал Альбин. — Я желаю видеть ваши лица.
Тогда они, один за другим, стали сбрасывать капюшоны. И Альбин увидел их в ярком электрическом свете. Страшные, жалкие, покрытые пятнами и бородавками, обожженные, в шрамах, оставшихся после операций. Альбин глядел в эти жуткие лица, не стыдясь и не пугаясь, прямым испытующим взором. И каждому он уделял ровно столько времени, сколько требовалось для того, чтобы сквозь отвратительную оболочку проступило нечто истинное.
Альбин умел это делать. В первый раз у него получилось случайно — лет семь или восемь назад, в Болонье. Тогда он увлекался джазом. Ему назначила встречу певица из джазовой филармонии. Договариваясь, она добавила: «Придет еще наш гитарист». — «Хорошо», — сказал Альбин. «Он изумительный, — сказала певица. — Ты поймешь, когда увидишь». Альбин немного опоздал, однако певица опоздала еще больше, так что первым пришел гитарист. Альбин заметил его сразу, еще в конце улицы. «Изумительный»? Сперва Альбин разглядел только свет, как бы источающий музыку. Человек в конце улицы представлялся прекрасным, погруженным в невесомое певучее облако. Не заметить его даже в большой толпе было бы невозможно. И лишь подойдя ближе Альбин различил то, чего не улавливал издалека, — темно-багровые язвы, вытекший глаз, толстый шрам возле губы. Впоследствии Альбина научили слову «харизма», но оно в данном случае ничего не объясняло.
И теперь, рассматривая братий, Альбин настойчиво выискивал в их безобразных чертах облик истинного, глубинного человека. И этот облик открывался ему, как будто усилием воли патриций прекращал некое искажающее бурление среды и начинал смотреть сквозь фокусирующую линзу. Братия же встречали взгляд патриция смело и доверчиво.
— Хорошо, — сказал наконец Альбин, когда эта восстанавливающая работа была завершена. — Что вы здесь ищете?
— Мы пришли за тобой, Альбин Антонин, — ответил за всех брат Одилий. — Нас привела сестра Аврелия.
— Я не знаю сестру Аврелию… — опрометчиво начал Альбин, и вдруг слезы сами собою обильно потекли по его щекам. — Тэкла! Тэкла Аврелия Долабелла!
Мутанты переглянулись, и брат Энцелин торжественно провозгласил:
— Альбин Антонин умягчился!
— Альбин Антонин — патриций, — отозвался другой брат, который сам себя называл Прахом; другого имени у него не было. — Он был умягчен изначала.
Не вытирая слез, Альбин смотрел, как эти воинственные, безобразные люди, один за другим, преклоняют перед ним колено. Сулла с кровати провожал взглядом каждую слезинку, упавшую со щеки патриция на пол, — бесценный генетический материал, который Альбин рассеивал с таким царственным небрежением, — и все внутренности больного тела клона сжимались, гоняя волны ужаса, алчности и сладострастия.
— Где мои карлики? — спросил Альбин.
Брат Одилий поднял голову.
— На свободе.
— Хорошо, — сказал Альбин. — Встаньте же, господа. Я принимаю вашу верность. Мир вам!
— Мир тебе, Антонин, — отозвался брат Одилий.
И тут наконец в коридоре послышалось шуршание пышных длинных одежд, такое долгожданное, и сердце Альбина расширилось, так что он ощутил себя дирижаблем, готовым взлететь в небеса. В дверной проем, окруженная маленькими слугами, легонько топая, вбежала Тэкла. Орденский плащ лежал на ее плечах, взбитый в складки; голова без обычного убора — он болтался за спиной, между лопаток, — выглядела беззащитной. Альбин протянул к девушке руки, и она, ни мгновения не колеблясь, приподнялась над полом и влетела в объятия патриция, как будто вернулась домой. Брат Энцелин одобрительно свистнул, и кругом загикали и затопали ногами. Альбин вдруг понял, что не сможет больше расстаться с Тэклой, и ему стало спокойно. Теперь он мог принять любое решение, не сомневаясь в том, что оно окажется верным.