Спаси меня, Евангелина!
Мой Ангел в белых шелках,
Со взглядом невинным,
Бастарда Комнина
С молитвой на нежных устах.
Какая отрада
Рук белых прохлада,
В слепой, бессловесной мольбе
Стремлюсь я из ада,
Влекомый лишь взглядом
К тебе, золотая, к тебе.
И так далее — еще десять или двенадцать куплетов, то от лица страдающего проказой короля Боадуэна, то от лица его нежной супруги, самоотверженной Комниной.
Эту песню Тэкла сочла очень трогательной. Братья и сестры из ордена воинствующего милосердия летальных мутантов во имя прокаженных королей (так полностью называлась организация, покровительству которой отдала себя Тэкла) пели ее сурово, на монотонную, но вместе с тем завораживающую мелодию. У многих были атрофированы голосовые связки, и они могли лишь сипло подтягивать; другие, напротив, обладали прекрасными, сильными и высокими голосами, и все они сливались в таинственный, суровый хор. В песне говорилось о болезнях, о верности, о смерти, о соединении возлюбленных, о добрых делах, жестокости, вероломстве, семи доблестных пасынках и младшем сыне, о злосчастном верном графе, которого обвинили в измене, о святом городе — словом, обо всем, что только может растрогать сердце, склонное к возвышенному. Когда песня закончилась, Тэкла разрыдалась. Она не помнила, когда с нею в последний раз случалось такое.
Летальные мутанты переглянулись, поворачивая головы в капюшонах.
— Ты умягчилась, — объявил Тэкле брат Тимрия. — Ты способна теперь быть с нами. Твое сердце — как пористая губка, могущая впитывать хорошее.
А Тэкла вздыхала сквозь слезы и улыбалась, ощущая себя переполненной сильными и добрыми чувствами. Более всего ее растрогала готовность этих несчастных, несомненно, очень больных мутантов спешить на помощь патрицию, с которым они даже никогда не встречались.
Тэклу препоручили заботам сестры Бригиты, и та отвела ее в гостевые покои орденского дома.
Все братья и сестры жили в этом же здании. Несмотря на покровительство Готфской Церкви — преимущественной Церкви Германарики — летальные мутанты ни в коем случае не являлись желанными членами общества, и многие обыватели, в том числе в Августе Винделиков, посматривали на них неприязненно, а то и со страхом. Наиболее невежественные (таковых, признаем, было большинство) в глубине души полагали, что такое уродство может все-таки оказаться заразным. Несмотря на санитарные тесты, научные доказательства и многократные публичные демонстрации экспериментов, произведенные на главной площади города выдающимися медицинскими светилами.
А мало ли что. Вот вы согласитесь пить из стакана после летального мутанта? И неизвестно еще, хорошо ли моют в ресторациях ложки. Вы уверены, что они хорошо их моют? Вот и никто не уверен. Словом, появляться в публичных местах летальные мутанты все-таки избегали.
Они были в тягость своим родственникам и особенно — близким. Родители преимущественно смотрели на таких детей как на Божью кару и стыдились их. Ведь Божья кара на пустое место не посылается, так что соседи и сослуживцы немедленно начинали подозревать за такой семьей большое количество тайных и очень скверных грехов. «А казались такими приличными мутантами! Нет, никому нельзя верить».
Братство во имя прокаженных королей принимало и подкидышей, и сбежавших из семьи отчаявшихся подростков. Дети содержались в другом здании, также принадлежавшем ордену. Там их воспитывали в духе воинствующего милосердия и обучали искусству умягчения сердца. В городе братство считалось экстремистской религиозной организацией и внушало страх. Братьев не боялись только глубоко верующие кафолики, а таковых в Августе Винделиков было очень немного.
Гостевые покои представляли собою довольно просторный зал, во многих местах перекрытый плотными шторами. Длинная портьера тянулась поперек зала. За нею, как пояснила сестра Бригита, находились кладовые — полки с посудой, запасами еды и одежды, а также материалом и инструментами для починки обуви. И, конечно, медикаменты — самые разные. Орденские сестры — опытные врачевательницы.
Остальные занавеси служили подвижными перегородками между кроватями.
— Их в любой минут можно убирать, — сказала сестра Бригита, чуть сдвигая в сторону кольца, которыми крепился занавес. — Видишь? Вот так.
— А для чего они? — удивилась Тэкла. Она вежливо подвигала занавеску туда-сюда и снова уставилась на капюшон сестры Бригиты.
— Кто-то один страдает как клаустрофобий, — произнесла сестра Бригита строго. — Кто-то один другой — агорафобий. Мы должны учитывать оба возможность.
— Понятно, — сказала Тэкла.
Ей многое хотелось бы узнать у сестры Бригиты: и о том, как был основан орден, и о прежних его делах, и о судьбе самой сестры Бригиты. Но девушка промолчала, сочтя назойливые распросы невежливыми. И в этом, как подумалось вдруг Тэкле, почти наверняка сказывается долгое общение с патрицием Антонином. Он всегда оставался сдержанным и очень деликатным. Не то что мутанты из ее родного поселка — бегают с измерительной лентой и шумно разбираются, кто из них больший урод.
Сестра Бригита постелила для Тэклы жесткое от крахмала белье, накрыла постель теплым одеялом, связанным из козьей шерсти. Под широкими рукавами орденского плаща видны были только белые шелковые перчатки — больше Тэкла ничего не разглядела.