Ты, Расея, ты, Расея,
Мать расейская земля,
У меня, да у казака,
Кучерявы волоса..
Из казематов неслась строевая:
Мундир черный надеван.
.
Из казематов неслась строевая:
Мундир черный надеван. —
На ученье выезжать,
Нам ученье не мученье,
Между прочим — тяжело
Тем временем, пока гарнизон распевал песни, а офицеры приняли на себя очередные заботы по обороне, Исмаил-хан Нахичеванский тихонько пробрался в кабинет Пацевича и прочно засел на продырявленном стуле начальника гарнизона. Это узурпаторское решение поселилось в голове Исмаил-хана как-то сразу — почти одним судорожным сокращением его скудных мозговых извилин.
Просто хан, после разговора с Клюгенау, прикинул на весах «Табели о рангах» свое звание подполковника, и оно, тяжело брякнув, перетянуло все остальные, бывшие в гарнизоне, что и решило дальнейшее поведение Исмаил-хана.
Отыскав полковые печати, подполковник спрятал их у себя.
Начальника определяло его первое распоряжение, и за этим дело у хана тоже не стало, — первое распоряжение тут же состоялось:
было велено поймать и повесить Хаджи-Джамал-бска, которого подполковник имел основание опасаться, но лазутчика в крепости уже не оказалось. Далее, взломав печати на денежном ящике, Исмаил-хан денег в нем, к великому своему прискорбию, не обнаружил, но зато выгреб оттуда на стол около полусотни новеньких Георгиевских крестов для солдат. Пацевич, по всему видать, был не охотником до поощрений и держал эти кресты у себя втуне…
Взволнованный, юнкер Евдокимов прибежал к Штоквицу, у которого собрались офицеры, и сообщил еще с порога:
— Господа, вы посмотрите, что делает Исмаил-хан!
— А что?
— Он раздает кресты. Полюбуйтесь, господа, — юноша показал зажатый в кулаке крестик, — я тоже получил.
Карабанов нервно рассмеялся. За ним громыхнул Ватнин, и юлько Штоквиц остался серьезен.
— Прощайте, священные минуты Баязета, — торжественно изрек барон Клюгенау. — Сегодня последний день твоей бескорыстной защиты!
Штоквиц двинул кулаком по столу:
— Что за черт! Какие кресты? И почему именно Исмаил-хан раздает их по тарнизону?
Юнкер аккуратно положил свою награду на стол перед комендантом.
— Ну как же вы не понимаете, — ответил on. — Нахичеванский хан дорвался до власти, и теперь…
— Что-о? — разинул рот Штоквиц. — До какой это власти? Чго вы хохочете, Клюгенау?
Прапорщик не скрывал своего смеха:
— Не обязан же я плакать, господин комедант. если нахожусь в балагане. Правда, за вход в этот балаган некоторые расплачиваются своей кровью. Однако смешное всегда остается смешным.,.
Ватнин брякнул об пол шашкой, ладонью снизу вверх взъерошил бороду.
— Охо-хо! — вздохнул он, — Противу звания не попрешь: он, как мы ни крутись, а все же подполковник…
И капитан Штоквиц, как следует подумав, сказал:
— Господа, мы здесь люди все свои, я буду говорить откровенно!
Надо что-то изобрести такое, чтобы освободить гарнизон от полководческого гения Исмаил-хана.
— Но печати-то уже в его руках, — хмыкнул Карабанов.
— Печать — не честь. Ее можно дать хану подержать, а потом отобрать, — ответил Штоквиц, и тут ему доложили, что Сивицкий закончил оперировать Пацевича.,, Сивицкий велел Китаевскому снять с оперированных очагов турникеты и проследить, когда у полковника начнется рвота.
,, Сивицкий велел Китаевскому снять с оперированных очагов турникеты и проследить, когда у полковника начнется рвота. Глядя на бледное лицо Пацевича с прилипшими ко лбу прядями волос, капитан задумчиво вытирал окровавленные руки сухим полотенцем — воды не было. Обтерев потом ладони спиртом, он вдруг сказал:
— Странно!
Китаевский разжимал винты полевых турникетов, освобождая кровообращение:
— Простите, капитан, о чем вы сказали?
Сивицкий, отбросив полотенце, шагнул к столу, на котором лежал истомленный и неподвижный под влиянием хлороформа Пацевич.
— Раздробление ключицы «жеребьем» кустарного изготовления, — сказал врач, — это мне понятно. Но второе ранение выглядит странно. У вас, Василий Леонтьевич, нет такого подозрения.
что полковник получил пулю изнутри?..
— Изнутри… Простите, не понимаю вас.
— Выстрел был произведен из крепости, — заключил Сивицкий. — Где та пуля, которую вы извлекли?
— Посмотрите в тазу, если угодно…
Сивицкий прошел в резекционную, нагнулся над тазом. Среди окровавленных комков ваты, ржавых кусков дробленого железа и расплющенных пуль, извлеченных из костей, вдруг сверкнуло что-то отточенной гранью.
— Так и есть, — сказал Сивицкий. — Мельхиоровая пуля.
Калибр тот же. Ай-яй, барон!
Пацевич медленно приходил в себя.
— Накаркали, — сделал он первый выговор. — Очень уж вам всем хотелось, чтобы я попал в госпиталь. Вот теперь и возитесь…
Скажите хоть — что со мною?
— Сущая ерунда, — успокоил его Сивицкий. — Ключица будет побаливать, а в остальном…
— Пить, — потребовал Пацевич. — Дайте воды!
Сивицкий переглянулся с Китаевским.
— Две ложки, — — велел врач. — Дайте…
Вечером офицеры уговорили Хвощинскую предать земле тело ее покойного супруга. Никиту Семеновича в гроб не клали, завернув ею поплотнее в солдатскую шинель, поверх которой просмоленными нитками пришили знаки отличий. Пока на дне глубокого подземелья выкапывалась в стене могила, наподобие склепа, гарнизону было разрешено проститься с любимым начальником.
Аглая стояла в изголовье покойного, рядом с безмолвными офицерами; знамена были склонены до самой земли. Барабаны время от времени ударяли мерную дробь, вызывая у людей тревог} и трепет. В торжественном порядке проходили мимо, еще издалека снимая фуражки и часто крестясь, рядовые защитники Баязета.
Одни из них целовали полковника в сложенные на груди руки, другие терли кулаками слезу.
Хвощинский лежал на доске, вытянувшись и раскинув носки стареньких сапог, словно продолжал находиться в проходном строю.
Кончалась для него трудная жизнь русского воина, отгремели давнишние битвы, уже не болят старые раны, и боевые знамена никогда уже не прошумят над его сединами.
Отец Герасим сказал над ним последнее надгробное слово, закончив его цитатой из тринадцатой главы Матфея.
— Нигде, — возвысил голос священник, намекая на недавние события, — нигде нет пророку меньше чести, как в Отечестве своем и в доме своем!…
Снова грянули барабаны. Прозвучал салют из ружей. Апая тихо вскрикнула, и кто-то сжал ей локоть. Офицеры, обнажив лезвия шашек, взяли на караул. Тело полковника Хвошинского осторожно задвинули в нишу, заложили могилу кирпичом и замазали глиной.