Ай, люли, ай, люли!
Будут спрашивать — молчи!
Между тем, как добрый начальник своих подчиненных, генерал-квартирмейстер Ползаков не мог не навестить Некрасова, который попал в беду. Старый вояка понимал людские отношения просто: поклонился человеку «в случае» — подлец, отвернулся от человека в беде — тоже подлец.
Ползакова, конечно, не допускали до свидания с политическим преступником. Но, на беду, дежурным жандармом оказался офицер, носивший не совсем русскую фамилию Кампенгаузен-Броуна, и теперь можно было толковать генералу что угодно — он все равно никого не слушал.
— Ага! — рычал он. — Одна шайка… Всех вас давить надо, мать в перемать… пруссаки поганые!
Генерал добился своего — его допустили к Некрасову, которого предварительно перевели в канцелярскую комнату. Ползаков сунул штабс-капитану сто рублей «на дорожку», и Юрий Тимофеевич их взял у старика, чтобы не обидеть его сердца.
Но ему тоже попало от строптивого генерала.
— Всё немцы! — сказал он. — Всё они, проклятые… Они и политику придумали. Говорил я тебе, чтобы сторонился ты их. Так нет, ты еще под мое начало одного подсовывал…
На прощание они поцеловались.
И потекли дни.
..
На прощание они поцеловались.
И потекли дни.
3
«Да текут дни по желанию моему!..»
Так однажды сказал Карабанов, вспомнив об Исмаил-хане Нахичеванском, и подивился тому, что каждый наступающий день желателен теперь ему, словно праздник. И течет он, этот день, тягуче и приятно, словно время в восточном кейфе — под бульканье наргиле, под щипание струн тонкими пальцами девушки.
Труднее всего было снова нащупать под собой лакированные плитки паркета, ушедшие когда-то из-под ног. Нелегко было снова врастать в серебристую чешую свитского офицера, почти полупридворного.
«Как мне поступить? — часто раздумывал Карабанов. — Или лучше отдаться на волю течению?..».
Впрочем, ничего не было решено.
«Да текут дни по желанию моему… Пусть текут!»
Карабанову для отдыха были отведены свободные покои во дворце наместника, стоявшем в Боржомском ущелье, на самом берегу Куры, стремительной и певучей. Выстроенный среди лесистых холмов, звенящих на ветру арфами сосен, этот пышный отель мавританского стиля, насквозь пронизанный блеском стекла и прохладной белизной тентов, напоминал живущим в нем обитателям (живущим в тревоге междоусобиц и кровавых раздоров) о лучших европейских курортах.
Однако изнутри дворец наместника был похож скорее на какой-то содом, почти вавилонское столпотворение, словно левантинский майдан, разноликий и разноязыкий, расселился по его комнатам, балконам и башням. Карабанов не знал, на каком языке ему беседовать с обитателями дворца. Из русских были только горничные и казачья охрана. Вывезенные из Бадена фрейлины, подруги великой княгини, говорили только на языке доброго фатерлянда. Врачи отзывались на английский, садовники — на голландский. Бонны малолетних великих князей трещали по-французски, а девицы лучших фамилий Кавказа, взятые из бедности в приживалки, знали только язык родных гор. Слуги и повара целые дни грызли один другого по-турецки. А солдаты-дровосеки признавали только один язык — матерный, которого строго и придерживались.
Карабанов уже не раз, высунувшись из окна, грозил им сверху:
— Вы бы там… полегче!
— Никак нельзя, ваше благородье: полено-то тяжелое… Да вы не тревожьтесь, здесь все равно никто по-русски ни хрена не понимает!..
Первые дни своего отдыха в Боржоми Карабанов старался побольше спать, принимал советы врачей, к общему столу выходил редко, лениво присматривался к молоденьким и глупым фрейлинам.
Сама же Ольга Федоровна, принцесса Баденская Цицелия, женщина еще моложавая, невыносимо скучная от избытка немецких добродетелей, мать примерная и плодовитая, недавно родила седьмого ребенка — Алексея, который еще в пеленках сделался шефом 161-го пехотного Александропольского полка.
Карабанову мешали спать не в меру ретивые солдаты этого полка. Когда им хотелось выпить, и денег на выпивку не было, они заводили под окнами дворца такую «уру» в честь своего покровителя, что Ольга Федоровна спешила выйти на балкон с мешочком медяков — только бы эти горлопаны не разбудили малолетнего шефа. Карабанов злился, но не идти же ему было ругаться с любителями выпить, — здесь тебе не Баязет, где все делалось от души, по мере надобности…
Иногда во дворце стремительным наскоком, между делами, появлялся и сам хозяин — наместник Кавказа, великий князь, стареющий красавец. Михаил Николаевич наспех целовал детей в лоб, чмокал жену в руку и тут же заявлял, что он сейчас уезжает обратно. Иноземные приживалки с писком, словно испуганные крысы, шарахались от него, разбегаясь по своим норам, разукрашенным кружевами и вышивками.
Наместник пылящей бомбой пролетал через длинные анфилады комнат, ударами ноги расшибая перед собой половинки дверей, врывался в свой кабинет, щелкал замок, и во дворце наступала непривычная тишина.
Караганова наместник вызывал к себе, давая ему незначительные поручения. Иногда поручения были настолько интимного свойства, что Андрей даже боялся сделаться под конец официальной сводней. Михаил Николаевич был мужчина еще в соку — ему одной жены не хватало.
Здоровье, сильно подорванное во время «сидения», возвращалось к Караганову неохотно. Он часто смотрел на себя в зеркало: впалые щеки с бледной синевою, в больших влажных глазах лихорадочный блеск, а на утонченном от страданий носу ноздри сделались выпуклее, нехорошо раздутые, что ему самому казалось весьма неприятным.
По вечерам Андрей отворял окно в парк и садился в качалку перед звездным квадратом неба. Парк медленно оживал. Мелькали в темноте зарослей платья фрейлин и служанок. Трещали заборы под натиском неосторожных любовников. Карабанов сморел на чужие шашни из окна адъютантских покоев спокойно и равнодушно — как мудрый, все изведавший старец, нисколько не волнуясь, совсем без зависти.
Сейчас его тревожило другое — почти гамлетовское:
— Быть или не быть? Если быть, то почему же до сих пор молчит наместник? Я же не могу сам навязывать ему свои желания…
Ватнин появился вдруг совсем некстати. Однако Андрей обрадовался его приходу.
— А-а, есаул, борода ты моя разлюбезная! Здравствуй, Назар Минаевич, здравствуй, золотко мое…
Они трижды облобызались, крепко обнявшись, постояли молча, вспоминая тяжкое былое. Потом сотник ласково отпихнул поручика от себя:
— Приехал я вот, посоветоваться нам надобно.
Они стояли возле калитки, у входа в парк.
— Так пройдем, — предложил Карабанов.
— Не-е, — замотал бородой Ватнин, — не обучен я ступать в такие палаты…
— А ты плюнь. Здесь только вшей нету, а живут грязнее, чем в казармах игдырских. Я-то уж присмотрелся…
Он провел его в свои комнаты, угостил сотника вином.
— Ну, рассказывай, что случилось?
— Некрасова, — ответил есаул, отворачиваясь, — под арест взяли. Штоквица как-то на вокзале встретил. Говорит, что посадят академика нашего…
Карабанов поплотнее прихлопнул дверь.
— Жаль! — сказал поручик, и ему действительно было сейчас очень и очень жаль этого умного, хорошего человека. — А только ведь, есаул… Ну чем я могу тут помочь?
— Да можешь ведь, — с мольбою посмотрел на него Ватнин.
— Чем?
— Про то не знаю. А можешь…
— Как?
— При особе ведь состоишь. Любой живчик с аксельбантами посильней генерала будет.
Карабанов подлил сотнику вина:
— Я знаю… меня дважды предупредили. Еще там… в Баязете.
Сначала Штоквиц, потом этот прыщавый, Латышев… И не надо было ему соваться в политику! Как жили люди сто и двести лет назад, так и будут жить. Словами да пулями ни черта тут не исправишь.
— Бог с ним, с народом, — отозвался Ватнин печально. — Не моего ума дело о народе судить. А вот Юрий-то Тимофеич — человек правильный. Ему помочь подобно бы! А?..
Карабанов молчал.
— Не молчи, — попросил есаул.