..
— Чеченцы-то, — сказал Ватнин, наевшись, — столь крепко меня уважали, что ежели сикурсирую их с казаками, то они, из почтения ко мне, почитают за лучшее повернуть обратно…
В полдень на Зангезурские высоты прибыл Хвощинский. Подробно расспросив обо всем происшедшем, полковник сказал:
— Вы меня утешили, господа. Несомненно, Фаик-паша решил прощупать нас своими «сувари». Мы оторваны от Тер-Гукасова на целых двести верст, и, конечно, Татлы-оглы-Магомет-паша, который сейчас у Зайдекана, не оставит нас в покое. Вы, казаки, внимательнее следите за окрестностями. И берегите баранту, чтобы ее не свели от вас курды. Иначе гарнизон положит зубы на полку.
А вам, Карабанов, как и договорились, придется идти на рекогносцировку. Готовьтесь…
Вскоре пришел Дениска с улыбкой от уха до уха, принес убитую им гадюку неказистого вида. Сама она серенькая, вдоль хребтинки ее — узорчатый накрап из рыжих пупырышек.
— Во, — сказал он, — девок-то чем пужать хорошо! На гулянке, к примеру, под подол сунуть. Или же просто так показать… для смеху, конечно!
— Покажь-ка и мне, сынок, — попросил Ватнин.
Дениска поднес гадину к самому носу есаула:
— Пожалте. Ежели угодно приобрести для наслаждения, за ведро чихиря вам уступаю…
Ватнин часто закрестился:
— Хосподи меня помилуй, хюрза ведь это… Земляка моего кусила однажды, так и живодеры полковые отстоять не могли…
Иде взял-то?
— А эвон, туточки, — ответил Ожогин. — Там «сувари» валяются, так она, подлая, баранкой около них свертелась. Лежит на солнце и греется…
Андрею все это надоело, и он пошел в город, чтобы попросить Сивицкого приблизить очередь для его сотни на окуривание белья в серных банях-шкафах. Довод для этого уже есть: мол, скоро опять на рекогносцировку.
На берегу реки встретил своего денщика, мусолившего, стоя на корточках, какие-то рубахи. Обращаясь ко всему, что проплывало мимо него по течению, татарин пел по-русски:
Маклашка, маклашка,
Ты куда плывишь?
Ты плыви на родимый сторона,
Ты скажи, маклашка,
Мой татишка, мой матишка,
Что их сынка мудрена стал:
Лопатка навоз чистит,
Худой арба песок возит,
Казачка порток стирает…
Карабанов порылся в карманах, отыскал рубль.
— На, — сказал, — можешь отослать своим «татишке» и «матишке». Небось им без тебя и жрать стало нечего…
Сивицкий принял его в своем «амбулансе», как он называл приемную, размещенную во втором этаже переднего фаса крепости.
Против него сидел в дым пьяный фельдшер Ненюков, а капитан очень вежливо просил его:
— Иди, дорогой, иди отсюда. Ко мне люди заходят, а ты здесь в таком виде… Нехорошо ведь!
Выставив пьяного за дверь, доктор сказал:
— Видели? Вот ординатор Китаевский да он, фельдшер, и все:
лишь трое нас, хоть разорвись… А золотые руки, — продолжал Сивицкий о Ненюкове, — с какой легкостью накладывает турникеты и даже делает легкие операции! Пули извлекает, как семечки щелкает. Но… пьет! Однако похвальная черта в алкоголике: может намертво оборвать крепчайший запой, если требуется помощь в госпитале.
Но… пьет! Однако похвальная черта в алкоголике: может намертво оборвать крепчайший запой, если требуется помощь в госпитале.
С дальновидным умыслом Карабанов утешил доктора.
— Да, — сказал он, — я слышал, что вам должны еще прислать госпожу Хвощинскую… Что же она не едет?
— Прикатит, — пообещал Сивицкий. — Только что мне толку-то с бабы? С бабы да еще с барыни?.. Кстати: хотите, покажу вам прелюбопытный документ. Что ответил мне Исмаил-хан о санитарном состоянии милицейских казарм?..
Карабанов прочел:
Санитарных условий не имеется, а каждого заболевшего обещаю отослать в лазарет, чтобы он мог помереть на законном основании. Вчера один ни на что не жаловался, лег у мангала и скончался путем сна. Диагноз — труп.
В конце рапорта вместо подписи стоял мухур — фамильная печать, в овале которой было оттиснуто по-арабски и по-русски:
«Да текут дни по желанию моему!»
— Скажите, доктор, — даже не улыбнулся Карабанов, — можете ли вы своей властью врача засвидетельствовать идиотизм Исмаилхана, чтобы отставить его от службы?
— Это не так просто, мой милый поручик!
— Что же будет? — спросил Карабанов.
— А будет то, что Исмаил-хан станет полковником, а потом генералом.
— Вы оптимист, доктор!
— Привык-с…
Покончив с делами в городе, поручик вернулся на Зангезур.
Ватнин писал письмо «до дому», поскрипывая перышком, как прилежный школьник.
— Ну, что? — спросил есаул.
— Да ничего. Жарко вот…
Карабанов прилег на кошму. Решил все эти дни, перед началом рекогносцировки, как можно больше спать. Однако сон не приходил.
Взял поручик гитару, лениво щипнул жидкие струны.
— Я тебе не мешаю, есаул?
— Дык играй, играй… Под музыку-то бойчее перо бежит. Ты не знаешь, как слово «откель» пишется?
— Знаю.
— Как?
— Откуда!..
— Оно, конешно, — завздыхал Ватнин. — Образованность. Намто и невдомек бывает, что к чему… Значит, так и писать?
— Пиши, есаул. Не ошибешься!..
Карабанов отшвырнул гитару.
— Дочке пишешь? — спросил.
— Дочке, — ответил сотник. — Выдрать бы ее надобно, да… где взять-то ее? Далече… Ох-хо-хо, — снова завздыхал есаул. — Малые детки — малые бедки, большие детки — большие бедки…
Закончив писать, Ватнин сказал уверенно:
— Девка хорошая. А постращать надо.
Карабанов достал папиросницу:
— Давай-ка сотник: па…
— …трон! — согласился Ватнин перекурить.
Потом есаул сказал поручику:
— Ноги сходить бы вымыть. Да лень вроде…
Вбежал казак:
— Ваши добродья, эвон… турки или курды, сука их разберет:
Скачут сюды… Сейчас баранту хотели с горы угнать, да мы отстояли!
Вдоль нежно-зеленого отрога, верстах в двух от лагеря скакали всадники. Их было немного — сотня или полторы, но они удивили Карабанова живостью и проворством своих лошадей.