Прощай, ловки, прощай бабы,
Уезжаю я oт вас,
Но тот самый распроклятый,
Па погибельный Кавказ…
Пили в какой-то горной харчевне — бывшей буйволятне, широкой и просторной.
Карабанов окунулся в разгул, как в былые времена, — беззаветно и бездумно. Хмелел он быстро, вино согнуло его надвое еще за столом. Хорошо лишь запомнил, как Мишка Уваров орал кому-то:
— Песельников сюда!
Вошли казаки. Здоровенные, мрачные. Волосы в скобку, как у приказчиков. Животы их, туго набитые казенной кашей, круто выпирали из-под ремней. Разом они распахнули свои волосатые пасти и дружно затянули:
А и бывало-да, да и давала-да
Да другу милому да целовать себя,
Л теперь не то, да не стоит его
Да лейб-гвардейский полк
По нашей улице…
Девки визжали от похабщины, но казаки свое дело твердо знали — довели песню до конца и, разом повернувшись, согласно топая сапожищами, маршем отправились в казармы. На их выпуклых грудях сверкали медали, полученные за «аллилуйю». Таких казаков в Баязете поручик Карабанов что-то не видывал.
Стало ему на миг немножко тошно. Но Мишка Уваров, подлец, тут же подлил ему чего-то, и Карабанов, словно в сизом чаду, видел взлетающие кверху женские ноги, слышал визг бабьей песни:
А я люблю военных, военных!
Военных-дерзновенных…
Последнее, что запомнилось ему в этой пьянке, так это черт, ласковый и хвостатый, которому он отдал все свои деньги, а потом заснул на теплом плече этого черта, раскисший и плачущий от какой-то обиды…
Утром Карабанов проснулся и увидел, что лежит рядом с чертом в возрасте примерно сорока лет, рыжим и вульгарным. Хвост действительно у черта имелся, пришитый к задней части серебристых рейтуз шантанной певички.
Андрей, плохо соображая, огляделся по сторонам, но где он находится, этого понять не мог и грубо растолкал черта кулаком в пышный бок.
— Эй, — сказал он, — как тебя?.. Проснись!
Женщина открыла слипшиеся глаза, мутно посмотрела на Карабанова.
— Господи, — сказала она, — никак, приехали?..
Она скинула ноги с постели, прошлась по комнате. Чертов хвост с кисточкой на конце хлестал походя по углам мебели, стегал влево-вправо, и Карабанов не выдержал, рассмеялся.
— Скажи хоть, как зовут тебя?
— Здрасьте, мой милый, — огрызнулась женщина. — Вчера меня в Копенгаген к дипломатам звали ехать, а сегодня имечко вспомнить не можете!
Она взяла кувшин с отбитым горлышком, жадно и долго булькала горлом. Карабанов сказал ей:
— Лопнешь! Остановись…
Женщина прикрикнула на кошку:
— Брысь, окаянная! — И поскребла у себя в голове пальцами. — Таких кавалеров-то, — сказала она, — как ты, не дай-то бог иметь…
Надрался хуже сапожника, потом всех перестрелять грозился!
Карабанов невольно похолодел, что-то вспоминая.
— Не может быть, — сказал он.
— А как тебя казаки в коляску тащили? — равнодушно сказала женщина. — Тоже не помнишь? Я вон в суматохе даже платье свое там оставила — чертякой такой через весь город на позор кавалерам ехала!
— Ничего не помню, — сказал Карабанов, пощупав биение сердца: оно билось вяло и безразлично.
Мысль, что он тоже ехал через весь город в обнимку с этим рыжим чертом, показалась ему дикой.
— Ладно, — сказал, вставая.
— Ладно, — сказал, вставая. — Ты деньги взяла?
— Сами дали. Мы не какие-нибудь, чтобы по карманам залазить…
Придя к себе домой, Карабанов застал в комнате все такого же свежего, как огурчик, будто и не было вчерашней пьянки, Мишку Уварова.
— Карабанчик, — сказал он, — ты кабанчик!
— Иди к черту, — отругнулся Андрей.
— Да вот и не уйду… Вчера ты такого натворил, что одной аллокацией теперь не отделаешься!
— Что? — спросил Карабанов в растерянности.
— Князинька пришлет тебе секунданта. Приготовь своего, в ком ты уверен… Оде де Сион или я, наверное, будем судить за князя. Без крови не обойдется на этот раз, ибо обида была нанесена действием
— Я? — спросил Андрей.
— Да плюнь ты. Карабанчик, — успокоил его Уваров. — Ты же знаешь, что князинька трус. Он уже с утра взял пистолет и садит пулю за пулей по бутылкам. Боится тебя!..
Лакей подал письмо.
«Что вы там наглупили, безумный? — писала княжна Долли. — Сейчас же, по получении этой записки, явитесь ко мне».
Карабанов, вовлеченный в работу какого-то чудовищного жернова, в котором его мололо и перетрясало, явился к кузине.
Встретила она его такими словами:
— Дорогой мой друг, я весьма благодарна вам, что вы вчера вступились за мою честь. Но я вполне самостоятельна в своих поступках и могу обойтись без вашей неумной защиты.
— Позвольте, кузина. Вчера, я чувствую, произошло что-то такое, где было задето и ваше имя… Но причем здесь я?
Княжна Долли брезгливо отряхнулась:
— Впрочем, вы были так пьяны… фи! А что касается моей любовной связи с князем Витгенштейном, так это позвольте мне самой решать…
«Что же я там натворил вчера?» — мучительно раздумывал Карабанов, а жернова крутились все быстрее, вовлекая его в свою работу, перетирая его в порошок…
Он посмотрел на кузину: она стремительно двигалась по комнате, ее крохотные ладошки, которым он всегда так умилялся, были злобно сведены в кулачки.
Наконец она села перед ним.
— Давайте думать, — сказала она.
— О чем думать?
— О вас, мой друг. Мы же ведь не чужие люди…
Легко сказать — начинайте думать, когда в голове нет ни одной мысли, только тупое отчаяние, словно стоишь перед высоченной стеной и знаешь, что под нее не подлезть, а тем более не перелезть.
— Скажите, — жалобно попросил Андрей, — неужели все это правда?
— Что?
— То, что вы… и князь?
— Да о чем вы говорите! — крикнула Долли. — Дело идет о вашей жизни, а вы о князе. Ведь не можете же вы ревновать меня к нему… Думайте, Андре! Думайте.
Андрей закрыл глаза и покачнулся.
— Я бы хотел вернуться в Баязет, — сказал он. — Как там было… хорошо!
— Надо вернуться в Петербург, — топнула княжна ногой. — Но только не допустить дуэли…
— Зачем? — тупо спросил Карабанов.
— Не будете же вы драться?
Карабанов сначала сел против кузины, потом медленно опустился с кресла и подполз к Долли. Уронив голову в ее теплые колени, он расплакался.