3
В этот день Аглая проснулась задумчивой и печальной. Ее тревожили неясные признаки беременности. Правда, по своей женской неопытности она даже наивно тешилась над своей боязнью.
Но женщины, с которой можно бы посоветоваться, в Баязете не было, и тогда Аглая просто испугалась. «Наверное, так и есть, — размышляла она, еще лежа в постели. — Боже мой, что-то будет?
И если лгать, то кому: ему или Андрею?.. А он-то здесь при чем?.,»
«Он» — это уже ребенок, нечто еще неясное и таинственное; но кто отец ему? — в этом сомнения не было: Андрей, самый чужой и самый близкий; она невольно вспомнила его всегда торопливые ласки и, закусив розовую губку, тихо поплакала. В окна киоска уже светило солнце, пора было вставать…
Майор Потресов в эту ночь спал плохо. Он переутомил себя за последние дни, и ему было дурно.
Денщик жалел доброго старика, часто прикладывал мокрые тряпки на грудь майора; Потресов лежал в удушливых потемках, вспоминал покойницу жену Глашу, первый детский плач, раздавшийся в их доме, а потом раскрытые, как в галочьем гнезде, восемь ртов… Вскоре начало светать, он встал и прислушался к биению сердца. «Изъездился, старый мерин!» — сказал майор и пошел на крепостные работы: всю жизнь Потресов был человеком чести и долга.
Клюгенау в эту ночь совсем не ложился. С вечера он остался следить за работой своих пионеров, потом один из них подцепил лопатой из груды старого мусора томик Саади на арабском и отдал его офицеру. Клюгенау арабский знал самоучкой, но смысл стихов был ему хорошо ясен. «Много скрывается под чадрою прекрасных женщин, но когда откинешь чадру, тогда увидишь мать своей матери…» Мечтатель и бродяга, прапорщик не умел ценить вещей.
При лунном свете он прочел эти строки, потом вырвал страницу и поджег ее, чтобы прочесть другую. Рисовая бумага с шипением сгорала в руке, но Клюгенау успел прочесть другое стихотворение, чтобы поджечь вторую страницу над третьей. Потом рассвело и пришел майор Потресов.
— Я завидую мудрости древних, — сказал Клюгенау, отбрасывая от себя пустой переплет книги. — Как все просто и ясно: отдерни чадру, и ты увидишь мать своей матери. Оттого-то и должны мы уважать любую женщину, чтобы не обидеть в ней свою мать!
Крепость пробуждалась. Ездовые погнали через дворы лошадей к водопою. Заспанный отец Герасим, обмотав шею деревенским полотенцем, расшитым петухами и паровозами, шел мыться. Жалостливый повар, вытянув за рога барана, обреченного на заклание для офицерского стола, слезно просил каждого, чтобы его зарезали.
Исмаил-хан босиком вылез из конюшни к фонтану, денщик намыливал ему волосатые ноги, иначе хану не натянуть щеголеватые сапожки без подошв.
— Какое сегодня число? — интересовался хан.
— Шестое, — отвечали ему. — Шестое июня тысяча восемьсот семьдесят седьмого года.
Исмаил-хан обещал запомнить. Потом ефрейтор Участкин, только вчера вышедший из госпиталя, прихрамывая, вывел из казармы и построил во дворе полвзвода.
— Зачем с оружием? — спросил его Потресов.
— Его благородие капитан Штоквиц приказали. Еврей тут один приходил, так сказывал, что турки трех наших ребят на майдане угрохали…
Появился и Штоквиц, на ходу пристегивая к поясу шашку.
Хмуро предложив офицерам по первому стакану лафита, он приказал солдатам примкнуть штыки и увел их за собой.
Клюгенау покачал головой:
— Вот дела-то, господин майор… Верно: трое солдат вчера при мне на майдан собирались. Мяса на артель купить. Один — такой глупый — все никак куруши пересчитать не мог. Боялся, что не хватит. И глаза у бедного синие-синие, словно васильки…
А майдан шумел. Среди резких лиц курдов мелькали холеные лики персов, реяли среди халатов яркие лохмотья цыганок. Вращались закопченные вертела, звенела медь, оружейники совали в бадьи с нашатырем шипевшие клинки, выли голодные нищие. Молодой, удивительно красивый юродивый блеял козой, и ему за это платили деньги. Издалека пришедшие верблюды, ложась на землю, ревели под ношей тюков, и полуголые погонщики, чтобы взбодрить усталых животных, заливали им в ноздри жидкое лиловое сало.
— Стой! — скомандовал Участкин.
Убитых вытащили из караван-сарая. Трое мертвецов легли посреди притихшего майдана, как три страшных красных обрубка; только у одного, словно в удивлении, были распахнуты васильковые глаза и пусто смотрели в сизо-желтое от пыли турецкое небо.
— Замучили, гады, — сказал Штоквиц, и, закрыв эти синие глаза, что жили на пагубу рязанским сарафанам, он снял фуражку, часто и нервно закрестился.
— У рус — плохо, бей гяуров! — гаркнул кто-то, и здоровенный булыжник ударил в плечо капитана, который присел от боли и сказал:
— Тэ-э-эк-с…
Штоквиц был человеком жестоким, но зато не был трусом и решил дать ответ на этот удар. Подвыдернув шашку из ножен, капитан громко позвал толпу:
— Эй вы, слепцы!.. Я, комендант Баязета, говорю вам: Россия не Каир и не Тебриз. Она, если надо, раздавит вас, как дерьмо под сапогом. Заставим жрать свинячьи уши!
При упоминании о свинине, вкушать которую аллах не советует правоверным, майдан стал плеваться, затряс подолами халатов.
— Участкин, — тихо велел капитан, — прикажи загнать по патрону. Кто, — снова выкрикнул в толпу капитан, — убил этих солдат?
Разве они обидели вас? Или ограбили, не заплатив денег за мясо?
Толпа отхлынула, но камни полетели со всех сторон. Изворачиваясь под их ударами, Штоквиц напролом двинулся в самую гущу майдана. И — низенький, плотный, резкий — рванул из толпы двух буянов: толстого кадия, кидавшего камни, и злобного курда с желтым бельмом на глазу.
— Иди, иди сюда, сволочи!.. Я вам дам сейчас по стакану лафита…
Сатанинская старуха вцепилась ему в погон. Красивый юродивый, похожий на молодого Иисуса Христа, перестал блеять козлом и достал из-за пазухи нож. С головы капитана сбили фуражку, пытались повалить его на землю. Но Ефрем Иванович оказался крут: он с бешеной силой отодрал свои жертвы от воющей своры фанатиков…
Размазывая по лицу кровь и щупая во рту выбитый в свалке зуб, капитан сказал Участкину:
— Поставь к стенке… Здесь же. Прямо к сараю. Пусть видят, что мы не боимся. Русский солдат пришел, — неожиданно вспомнил он слова Ватнина, — то власть пришла русская!
Жирно щелкнули затворы винтовок. И курд оскалил зубы, богатый судья завыл. Толпа вдруг присмирела, на коленях поползла к Штоквицу, мулла хватал офицера за фалды мундира, старуха покрывала поцелуями его сапоги.
— Залпом, — скомандовал Штоквиц, ударив муллу ногой по зубам. — На изготовку возьми… Клац-пли!
Грянуло, и задымились ружья.
— Оно и верней, — сказали солдаты. — Что, у нас кровь-то — похуже ихней? Пущай знают…
В крепость Штоквиц вернулся злой и крикливый. Дожевывая на ходу маисовую лепешку и тут же закуривая сигару, капитан сразу набросился на Клюгенау:
— Прапорщик, черт вас знает, где вы там опоэтизировались?
Где телеграфные столбы, которые прибыли из Игдыра?
— Но полковник Пацевич…
— Важно — столбы, а не полковник! Я — комендант, и я приказываю: свозить все имущество, склады перенести к казачьим казармам. Лошадей пусть выводят пасти на кладбище!
Имущество действительно было разбросано по всему Баязету.
Но когда первые подводы пытались въехать в цитадель, Штоквиц снова рассвирепел:
— Сваливайте там! У входа. Здесь не ярмарка, чтобы с кумой ходить любоваться. В крепости должен быть порядок, и вещи внесем по порядку.
Гарнизон трудился до обеда. В духоте, в немыслимой жарище.
Клюгенау и Некрасов охрипли от своей ругани и оглохли от чужой.
У въезда в крепость росла невообразимая свалка вещей, и двое турок уже попались на воровстве.