6
— Хорошо, — согласился Хвощинский, и щека его нервно передернулась. — Хорошо. Я принимаю командование… Объявите солдатам, что отныне веду их я! Раненых — в середину, пики и штыки — в дело!
Он широко раскинул руки, словно пытаясь задержать отступавших, и — в редких паузах затишья — прокричал:
— Братцы мои, не давай ему подходить на пику!.
. Резерва не будет: ты бей, а не отбивайся!..
— Наконец-то! — обрадовались солдаты. — И не такое бывалоча:
старик не выдаст — отобьемся!..
За этой сутулой спиной, что обтянута такой же белой рубахой солдата, отгремело уже немало дел русской армии: походы на Самарканд и Хиву, горечь поражения в балках Инкермана, покорение мятежной Бухары, жуткие битвы с мюридами Шамиля в скалах и, наконец, проклятый Баязет — он тоже за ним…
— Казачьих сотников — ко мне! Живо!..
Ватнин и Карабанов уже вертелись перед ним на лошадях, оба без фуражек, потерянных в суматохе, грязные от пыли, охрипшие от ругани и озверелые.
— Господа, — сказал им Хвошинский, нащупав пулю, засевшую под шкурой на холке его коня. — Слово теперь за казаками… Пехоту я двину вперед. На переправе — перестроение. А вы, сотники, ударьте по этой сволочи с флангов… Хоть духом святым, но чтобы осмяны были задержаны! Как хотите, господа, это уж ваше дело…
Ватнин оглядел взбаламученное море солдатских голов, среди которых мелькали мохнатые папахи.
— Собрать нелегко, — заметил есаул. — Размельчала сотня, всяк по себе драку ведет…
— А вы, Карабанов, — добавил Хвощинский, — ваша сотня и без того истрепана, берите еще милицию и хоперцев… Ну, господа, целовать вас я не буду, вы должны вернуться живыми… С богом!..
Казаков — правда, не сразу — удалось стянуть, кое-как вырвать из драки, посадить на коней, отвести подальше от гущи сражения, чтобы они немного успокоились. Увидев себя снова в седлах, выравнивая лошадей и пики, люди приободрились.
Карабанов не спеша проезжал вдоль строя, вглядывался в казацкие лица и… подводил под своей жизнью последнюю красную черту. Она как смерть, которую он сейчас встретит, и пусть уж другие подсчитывают за него: заимодавцы вспомнят долги, а женщины вспомнят ласки, враги — пороки, друзья — тихие вечерние беседы.
А в итоге была просто жизнь!.,
И тут ему стало страшно. Такого страха еще никогда не испытывал. Тряслась спина, вдруг лязгнули зубы и мелко забилась каждая кость. Казалось, ребро за ребро задевает…
— Дрожишь, проклятый скелет? — сказал Карабанов выдергивая шашку из ножен. — Погоди, ты затрясешься еще не так, когда узнаешь, куда я тебя сейчас поведу!..
Одним дыханием ахнули люди. Гикнули, свистнули. Под дружным ударом копыт вздрогтла земля. Пыль присела, словно в ужасе. Вытянулись в полете диковатые казацкие кони.
И по камням — цок-цок-цок!
И по солончакам — том-топ-топ!
И по траве — шух-шух-шух!
— Руби их в песи, круши в хузары! — Это кричит Ватнин (его сотня идет справа).
А впереди, ошалело вскидываясь, жеребец поручика: глаза как два яблока, морда в бешеной розовой пене, и копыта саженями отхватывают землю: одна, две, три…
«Сколько их там еще будет?..»
Хороший жеребец и шашка острая — спасибо Дениске, хорошо наточил.
— А-а-а-а-а-а-а! — настигало поручика.
Уже не страшно. Смерть так смерть. Судьба! Как говорил Некрасов? — «Наплюем судьбе в ее длинную противную бороду».
Все ближе, ближе, ближе…
— Бери на пики, ребята! — крикнул Карабанов.
Цок-цок-цок…
Топ-топ-топ…
Шух-шух-шух.
Цок-цок-цок…
Топ-топ-топ…
Шух-шух-шух…
Вот сейчас сшибутся, закружат в горьких полынных запахах и топот коней сгинет в ненастье полыхающей кровью стали.
Карабанов закрыл глаза.
Открыл.
— Вон того, — решил сразу, — рыжего…
Сшиблись!
Коротко всхрапнул Лорд, скрестились два лезвия. Только — вжиг, вжиг, хрясть — и присел рыжий курд в седле, косо хлестнула кровь.
— Алла!.. Алла!..
— Бей их, станишные!..
— Суворовские, не выдавай!..
— Ля-иллаха-илля-аллаху!..
— Крести их накрест!..
— Вздымай яво!..
— Куды, стерво? Лежи…
— Замолчь, курва!..
— Дениска, вжарь эфтому!..
Дело привычное, дело лихое. Рубились отцы их, рубились деды.
Еще прадеды хвастались с печки о былых с басурманами сечах.
— Руби их! — слышался голос Ватнина, и Карабанов, уже не человек, а комок, почти сгусток силы и нервов, знал только одно:
.. .влево — вправо…
…раз — два…
.. .снизу — сверху…
…в песи — в хузары…
Лязг и стон висел над ордою. Вместо турецкой рожи — один сплошной рот, кричащий от боли.
Все смешалось в этой свалке. Какие-то зубы, чьи-то рваные спины, где-то сейчас Баязет, при чем тут Аглая, почему я Карабанов, если повсюду — одно.
— А-а-а-а-а-а-а!..
И — звон. И — кровь. И — все…
Но вот ударило что-то сбоку, и это была уже его кровь. Кровь его матери, кровь его отца. Карабановская кровь. Билась она толчками у левого плеча. Вот тогда глянул вокруг поручик и понял, что не уйти. Мелькали, как в дыму, разъяренные курды, крестя перед собой ятаганами воздух.
— Дениска!.. Дениска… sauvez-nous la vie!., — молил Карабанов о помощи, отбивая удары, и уже не ощущал того, что кричит по-французски.
И тут горячка схлынула. Он понял, что один. И тот, конопатый, гвозди пропил и будет жить. И завтра кобылу свою пропьет. И не умрет. А он вот его избил, и сотня отвернулась, и никто не придет на помощь.
И это уже конец, это уже — смерть…
«Люди, люди, почему вы меня забыли?.. Люди, хорошо ли вам без меня?.. Люди, я хочу быть с вами… Люди, покажите мне дорогу к себе… Люди, сжальтесь надо мною!..»
И тот, конопатый Егорыч, что пропил ящик гвоздей для подковки, — он пришел, проломился, а за ним другие, и, разбросав шашками ятаганы, они избавили его от верной и лютой смерти!..
Турецкая орда до поры была остановлена. Чего это стоило уманцам и хоперцам, знают только сухие ветры, что по ночам сползают с гор в голубые долины; помнят пустынные орлы, клевавшие светлые русские очи, да еще долго-долго, до гробовой доски, не забудут их матери с Дону, Кубани да Терека…
Пехота уже подходила к переправе. Хвощинский правильно рассчитал казацкую ярость — ее хватило с избытком, чтобы прикрыть отступление солдат. Оторвавшись от курдов, всадники на рысях возвращались обратно; колонны скорым шагом стягивались у реки.
Здесь готовилось перестроение.