— А турок многовато, — заметил Сивицкий.
— Да, — согласился Китаевский, — турок немало, а наших войск что-то немного. И вот я думаю…
Пуля чиркнула в переплет окна.
— Знаю, что вы можете думать, — сказал Сивицкий. — Не напрасно ли мы отдали артиллеристам четверть ведра воды? Если желаете знать мое мнение, то я скажу честно: напрасно!
— Вы не верите? — спросила Аглая.
— Голубушка, если это правда, что Исмаил-хан узнал в голове колонны своего брата-генерала, то… Вы же сами понимаете, братья потому и братья, что весьма похожи друг на друга!
— А я верю, — сказала женщина. — Они не могут не знать, что происходит здесь, и они прорвутся к воротам крепости.
— Может быть, — уныло ответил Сивицкий. — Очевидно, бывает и так, что с одной ветки два яблока различны на вкус. Впрочем, не будем отвлекаться…
Вновь прибывший отряд Калбулай-хана Нахичеванского вступил в соприкосновение с войсками Фаик-паши, и жаркая перестрелка тянулась весь день, поддержанная огнем из крепости, продолжалась вечером, и вот над Баязетом уже насела черная азиатская ночь.
Появилось уныние.
— Что ж, — сказал Карабанов, — винить их даже нельзя. Если бы они рискнули просочиться к нам через этот страшный лабиринт стен и саклей, сколько бы их дошло?.. Мы, господа, знаем это по себе, когда втягивались в крепость после рекогносцировки.
— Да, — буркнул Штоквиц, — человек сто дошло бы!
— Меньше. Полсотни.
— Никто, господа, не дошел бы, — закончил разговор штабскапитан Некрасов, и, после неуверенных возражений, с ним были вынуждены согласиться.
— Здесь нужна армия, — сказал юнкер Евдокимов.
— Или полководец, — съязвил барон Клюгенау. И потянулась ночь.
— Выручат, — говорили солдаты. — Видать, не вся подмога собралась. Погодим до утречка, потерпим…
Спать в эту ночь было невозможно. Спасение где-то рядом, радостно сознавать, что во мраке сейчас стоит русское войско. В крепости звучал смех, люди стали шутить над своими бедствиями.
Ватнин мечтал:
— Первым делом, братцы, в баньку пойдем. Блондинок из хурды своей вытрясем, волоса обкорнаем, париться будем.
— А я на майдан сразу же, — хвастался Дениска. — Арбуза два украду, в тенек засяду и сожру, даже корок не останется.
Вахмистр Трехжонный крутил своей плеткой.
— Я не так, — сказал он, — я барской еды попробую. Ни копейки домой не пошлю, все на харчи сладкие потрачу.
— Ну и дурак будешь! Рази же слаще хлеба нашего, да с сольцей, бывает что? Мне бы краюшку, братцы…
— Огурчик ба-а! — совсем размечтался Ватнин.
Карабанов молчал, улыбаясь тонкими губами, Дениска докурил цигарку до половины, протянул ее поручику:
— Ваш черед, ваше благородие.
— Спасибо, братец.
— Говорят, — снова начал Трехжонный, — будто есть хрукт райский, анансом зовется. Вот, господин поручик, вы из благородных происходите — ели вы таку штуку?
Андрей захотел присесть в углу на короточки, но его остановили:
— Нельзя, тута какая-то зараза нагадила…
Карабанов махнул рукой:
— Ел. Ел я ваш «хрукт райский».
Ел я ваш «хрукт райский»… Было тогда в Петербурге такое общество, куда собирались обжоры. Не чета вам, конечно, — деньгами сорили. Я изобрел яичницу, которая стоила девять рублей одна сковородка, и тоже был принят. Все, что есть в мире съедобного, все перепробовали. Ни глубина морей, ни высота гор — ничто не мешало: выписывали жратву, какая только есть. И наконец наступил такой момент, когда мы вдруг поняли, что жрать больше нечего.
Совершенно нечего!
— Как это? — не понял Дениска. — Жрали, жрали, и вдруг не стало чего?
— А так, все уже было испробовано. И тут, братцы, кто-то из нас догадался, что не пробовали мы женского молока…
Казаки рванули хохотом, чуть зубы изо рта не выскочили:
— Хах-ха-ха… Вот это смак! Из титьки прямо…
— И приготовили, братцы, нам за бешеные деньги мороженое из сливок молока женского. Мы, конечно, съели. Ничего особенного.
Вот, вахмистр, а ты говоришь — ананас!
Ватнина эта история не развеселила.
— Баловник ты, — сказал он с упреком.
Воды в эту ночь раздобыли немного. Она не могла притушить мучительный и жестокий жар, — всего лишь жалкие капли ее брызнули на раскаленный гарнизон. Но сейчас люди согласны были выстрадать, обнадеженные скорым спасением, и Штоквиц, чтобы подбодрить солдат, велел бросить в черное небо ракету.
Потресов выстрелил се, шумную и радужную, как сама человеческая радость, и в ответ, откуда-то из-за гор, вытянулась хвостатая лента огня.
— Здесь! — обрадовались солдаты. — Стоят еще, родимые!..
По временам в отдалении слышалась стрельба и какой-то приглушенный вой людских голосов, то жалобный, то торжествующий, и Потресов решил поджечь несколько зданий, чтобы осветить ночной город.
— Готовь бомбы, — велел он.
Когда же наступил рассвет, все снова кинулись к окнам, но их ждало жестокое разочарование: вместо русского лагеря под стенами города они увидели все ту же самую печальную равнину, которая безлюдно стелилась до подножий Чингильского хребта, и только качались среди холмов турецкие бунчуки и пики, снова вырастали в степи шатры кочевников…
— Не может быть, — сказал Штоквиц, — они, наверное, спустились в лощину… Потресов, дайте ракету!
Напрасно трубач выхрипывал с верхнего фаса мятежную «зорю».
— Громче! — орал Штоквиц. — Громче труби…
Но окрестности Баязета не отзывались на призывный клич.
Исмаил-хан завел своего жеребца в конюшню.
— Чарэ йок (ничего не поделаешь)! — сказал он.
В крепости стала царить какая-то потерянность, люди в раздражении мрачно ругали отступивший отряд:
— Шкуру спасли… Сволочи, подразнили только! Их бы сюда вот, на наше место. Через день уже сгнили бы…
Когда офицеры собрались для короткого совещания, чтобы обсудить положение, Некрасов сказал:
— Это очень хорошо, господа, что Калбулай-хан не стал торчать возле крепости и ушел обратно за перевал. Просто замечательно! — на него посмотрели как на сумасшедшего, но он не смутился и продолжал: — Да, поверьте, это хорошо… Пока отряд стоял под стенами, мы были пьяные. Мы даже ослабили сопротивление врагу.
Отступление отряда, оставившего нас на произвол судьбы, отрезвит наши головы.
— Что же теперь делать? — подавленно произнес юнкер.