— Опять-таки не смею оспаривать, — сказал он. — У нас в России так издавна повелось, что подчиненные всегда умнее своих начальников.
На этом разговор закончился, и Пацевич побрел в каморку Исмаил-хана Нахичеванского. «Пьют, негодяи», — подумал Клюгенау, но делать из этого выводы ему было некогда. Майор Потресов позвал его на свой двор, чтобы обсудить подъем барбета.
— Скосить его надо, — посоветовал Клюгенау. — Тогда орудие сможет бить через «банк», и утром Фаик-паша будет приятно удивлен вашей находчивостью.
Потресов сдвинул на затылок фуражку, почесал потный лоб.
— Знать бы мне, в каком только коровнике он прячется. И, поверьте, мой Кирюха Постный прихлопнул бы его там вместе с гаремом!..
Клюгенау устало опустился на землю, растер колени:
— Ноют, проклятые… Майор! Вы случайно не видели — там валяется «единорог» времен царствования Екатерины Великия?
— Видел, — ответил Потресов. — Станок уже сгнил. Сплошная труха. К тому же и раковины!
— Это чепуха. Лафет можно сделать. Я мыслю так, Николай Сергеевич, что, коли нужда подопрет, этот «единорог» неплохо было бы пустить в дело!
— Боюсь, разорвет. Пороха нынче иные. Сильные.
— А наверное, — размечтался Клюгенау, — у этого «единорога»
была славная молодость. Кто его притащил сюда?
— Кажется, князь Чавчавадзе! Он тоже писал стихи…
Прапорщик долго не отзывался. Лица его в темноте было не видно, и вдруг он сказал:
— Странно! Она совсем не относится ко мне серьезно. В ее глазах я всегда был чудаком, и не больше. А вот Карабанов — тот иной. Забавный человек, и
…в нем это мудрено,
Что он умничает глупо,
А дурачится — умно!
Хотя многие в гарнизоне этого не понимают. Даже она…
— Вы это к чему? — удивился майор.
— Это я в отношении Аглаи Егоровны, — честно признался Федор Петрович. — Сейчас я боюсь попадаться ей на глаза. Говорят, она всю ночь провела там, — барон показал на землю. — Сивицкий пичкал ее, беднягу, снотворным, но она так и не легла всю ночь.
— Женщину жаль, — согласился Потресов. — Даже очень.
Просто сердце переворачивается, как подумаю. Но без нее нам было бы, кажется, еще хуже. Что ни говорите, а все-таки мы петухи по природе. Когда женщина смотрит в нашу сторону, мы всегда хотим быть героями…
Сивицкий, несмотря на поздний час, спать еще не ложился.
Он сидел в своем углу, отгороженном от аптекарского склада двумя простынями. Возле его локтя, рядом с надкусанным чуреком, лежал новенький револьвер с перламутровой ручкой. На столе перед врачом были разбросаны карты — капитан раскладывал дамский пасьянс «Амазонка».
— Пришли? — сказал он. — Это хорошо.
Клюгенау присел напротив:
— Вы получили воду?
— Два ведра. Спасибо охотникам.
Помолчали.
— Странный револьвер, — сказал барон. — Я совсем незнаком с подобной системой.
— Это «ле-фоше». Осторожнее. Он заряжен.
— Ваш? — спросил Клюгенау.
Сивицкий впервые оторвался от пасьянса и тускло поглядел в глаза прапорщика.
— Да, — ответил он со значением. — Мне его подарил покойный Никита Семенович.
Клюгенау придвинул к себе револьвер, удивился:
— Ого, какая редкость! Мельхиоровые пули.
— Да, да, — как-то виновато ухмыльнулся Сивицкий, — именно что мельхиоровые. Впрочем, смерть от этого не становится краше…
Отодвиньте локоть, барон, вы мне мешаете!
— Ах, извините, капитан. Я нечаянно задел вашу даму.
Сивицкий вдруг неожиданно вспылил и, разворошив пасьянс, смахнул карты со стола.
— К черту все! — раздраженно сказал он. — Если бы вы не пришли сейчас, я сам пошел бы за вами.
Подслеповатые глаза барона глядели на врача испытующе:
— Чем могу служить вам?
— Чем? — Сивицкий встал и, сунув руки в оттянутые карманы неряшливого сюртука, прошелся по тесной комнатенке. — Чем вы можете мне служить? — переспросил он. — А вот, слушайте,..
…По уходе с отрядом в Араратские долины полковник Хвощинский оставил свою жену на попечении капитана Сивицкого.
Как опытный офицер, он не был уверен в удачном исходе рекогносцировки и предвидел издалека, что Баязету предстоит осада, снять которую будет нелегко. Что же мог поручить Никита Семенович своему старому другу накануне своей гибели?
— Мы тогда долго беседовали, — рассказывал Сивицкий, не глядя на прапорщика. — Уже ночью… Вино было. Да. Но это не мешало. Я, конечно, не соглашался. И вот этот револьвер. Глупости!
Я так и сказал ему — глупости! Но он был настойчив. Он видел дальше меня… Вы, барон, понимаете: здесь ее опоганят и продадут.
Как мешок орехов. У них так и написано в Коране: женщина — как мешок орехов. И он боялся этого. Он не мог оставить ее так.
Клюгенау выглядел спокойным, только чаще моргал из-под очков.
— А вы? Что же вы? — спросил он.
— А что — я?.. Я говорил — нет, глупости… ерунда! Он меня убедил. И взял… Я взял… вот это, — Сивицкий показал на револьвер. — Системы «ле-фоше». Семь камор. Пули из мельхиора. Я ведь врач. И знаю, куда надо выстрелить. Хватит и одной. Наповал…
Вы думаете, мне легко было дать ему слово?
— Не думаю.
— А тяжело-то вот стало только сейчас. Башибузуки ревут за стенкой. Жуть!.. Ворвись они сюда, и я знаю, чем это все кончится.
Мы тогда долго с ним говорили. Была только одна оговорка: «Если она согласится на это».
— И она… согласилась? — спросил Клюгенау.
— Кой черт! — вспыхнул врач. — Я еще не выжил из ума, чтобы спрашивать женщину об этом! Всю жизнь я лечил людей, но не убивал…
Сивицкий решительно передвинул револьвер через стол к прапорщику Клюгенау.
— Вот и все, — устало сказал он. — Вы, надеюсь, не откажете мне в этом. Я знаю, что ваше отношение к ней гораздо сложнее, чем многие думают. И вы сами не пожелаете, чтобы она попала в чьи-то грязные лапы!
Клюгенау передвинул револьвер от себя на середину стола.
Теперь он лежал между ними, блестя вороненым дулом, почти красивый в своем железном безобразии ломаных линий.
— Вы… ошиблись, — заключил Клюгенау. — Моя рука не сильнее вашей. Я могу убить себя. Могу, наконец, убить и вас.
Но выстрелить в женщину, которая стала для меня.