Вперед наука другим будет.
— Нехорошо… Боже мой, ведь все-таки дворянин…
— К сожалению, мадам, желудки дворян и мужиков устроены одинаково! Не советую вмешиваться…
Хвощинская, однако, вмешалась. Вольноопределяющийся, в ответ на ее сочувствие, едва смог выхрипеть, на губах его уже лопались кровавые пузыри:
— Сударыня, не вините их… Они правы…
Он скончался на руках санитаров, когда его понесли в госпиталь.
Карабанов прослышал об этой истории только утром следующего дня, и ему стало как-то не по себе.
— А тебя, Ватнин, когда-нибудь били? — спросил он.
— Ой били, поручик… Ой били! Не дай-то бог, как били!
Теперича так бить уже и не умеют…
— Казаком еще? — спросил Андрей.
— Да один-то раз ишо казаком, а другой — когда я уже в урядники вышел. Этого-то дурака, что на фляжку польстился, за дело били. Конечное дело, человека и жалко. А вот меня…
Ватнин вдруг боязливо огляделся, нет ли кого вокруг, и зашептал на ухо поручику.
— Меня-то, — сказал он, — через императора били… Ой как били!
Карабанов, которого били в жизни только единожды, о чем он никогда не любил вспоминать, засмеялся.
— Как же это? — спросил он.
— А вот погоди, расскажу сейчас…
Ватнин свернул цигарку, долго слюнявил ее розовым и чистеньким, как у младенца, языком.
— Смеешься? — сказал сотник. — Что ж, тебе можно смеяться:
ты дворянин, булки сладкие ел да по бабам ходил. А я мужик, вот энтим самым местом в люди выходил.
— Ничего, — смеялся Андрей, — у тебя это место такое, что с ним и в генералы выйти можно!
— И выйду! — ответил Ватнин. — Нынче над Рассей свежим ветром подуло. Люди умнее стали… Евдокимов-то, Николай Иванович покойный, из солдатских детей был. Весь Капказ под свою руку подвел, генералом да графом стал. Дядинька умнющий был.
А ты — смеешься…
— Ладно, — примолк Андрей. — Больше смеяться не буду… Расскажи, за что тебя драли?
— Меня, Елисеич, милый ты мой человек, — нахмурился Ватнин, — совсем без вины драли. Опять же, через императора, да только я его и в глаза не видал. Сказали мне, что государь мимо нашего кордона ввечеру проедет. И чтобы я, значит, для охранения его особы пяток своих казачат выделил. Время тагды неласковое было, чеченцы пошаливали. Так инператор своим казакам-то и не Доверял. Они и кресты-то за аллилуйю да за форсистость получали.
Вот и попросил он, значит, чтобы ему казаков с линии дали. Я, как сказано, так и послал пятерых. Первых, кои на глаза мне попались. Прибыли они в свиту. Ладно. Поехали куды-то. Слово за слово. «А тебя как по фамилии?» — государь спрашивает. «Красноглазое», — отвечает. «А тебя?» — «Сиволобов!» — «А ты кто?» — «Чернозубов». — «А ты, подлец?» — «Синеусов». — «А ты, сволочь?» — «А я, ваше величество, Желторотое!..»
Ватнин далеко зашвырнул обсосанный до конца окурок:
— Опять смеешься. А ну тебя, Елисеич! Я же не нарочно подбирал для него уродов! С лету первых так и схватил. Фамилии-то у них — верно, непривлекательны…
В этот день сухари в гарнизоне кончились. Штоквиц велел женщинам-беженкам дробить ячмень, заставив пленных турок вращать самодельные крупорушки.
А ну тебя, Елисеич! Я же не нарочно подбирал для него уродов! С лету первых так и схватил. Фамилии-то у них — верно, непривлекательны…
В этот день сухари в гарнизоне кончились. Штоквиц велел женщинам-беженкам дробить ячмень, заставив пленных турок вращать самодельные крупорушки. Ячменя было еще много — майор Потресов, за неимением земли, даже свои орудия, чтобы сберечь от огня канониров, обкладывал мешками с ячменем. Пули рвали рогожу мешков, ячмень тихими струями осыпался с брустверов, и дикие горные голуби, не боясь стрельбы, тучами кружились над крепостью…
— Ну ладно, — сказал Карабанов, — ячмень бабы раздробят. А дальше что?
— Дальше?.. Дальше его надо сунуть в рот и проглотить, запивая стаканом лафита, — ответил Штоквиц. — Не притворяйтесь, поручик, будто вы не понимаете.
Карабанов прошел на конюшню. Лорд, завидев хозяина, радостно заржал, еще издали вытягивая навстречу ему длинную умную морду. Карабанов освободил его от коновязи, надолго припал головой к теплой, бархатистой шкуре коня, гладил пушистую челку. Лорд тянул хозяина за собой, нетерпеливо голосил, звал его к водопою.
Артиллерийские битюги, отвечая скакуну таким же истомленным ржаньем, бились в своих клетках.
— Пойдем, — сказал Карабанов. — Пойдем, дружок. Ты не плачь… Только не плачь. Я не могу помочь тебе… А так будет лучше!
Он вывел его во двор, вложил дуло револьвера в нервно вздрогнувшее ухо и, закрыв глаза, выстрелил.
— Делите… На всех делите! — сказал поручик и, отойдя в сторону, заплакал.
Поближе к вечеру, когда с ближайших гор поползли в долину длинные сумрачные тени, Штоквиц велел горнисту играть сигнал «слушай все» и по списку выкликнул двадцать восемь охотников, пойманных им вчера на карандаш. Деваться некуда — ослушники строгого приказа были построены во дворе.
— Вы у меня разболтались! — заметил Штоквиц, медленно прохаживаясь вдоль строя. — Посмотрите, на кого только похожи…
Ваньки-Каины, а не солдаты! Думаете, я забыл, где у вас цугундер находится? Нет, я помню, и затрясу любого… А сегодня пойдете за водой снова. На этот раз организованно.
Он вручил каждому по бурдюку и закончил:
— Из реки можете пить сколько влезет. Только бы пузо не лопнуло. Здесь же, в расположении гарнизона, никаких дружковприятелей быть для вас не должно. Сдавать воду будете так:
половину сразу на нужды госпиталя, остальную воду — своим товарищам. Контрабанду я буду преследовать, и отныне не смей возвращаться в крепость мимо общественной кадки. Никаких веревок… Поняли?
Охотники уползли в амбразуру, и вернулись обратно лишь одиннадцать человек. Вода, из которой ночью был сварен для госпиталя мясной суп, дорого оплатилась людской кровью, но иного выхода не было, и Штоквиц сказал:
— Я знаю, крестами сейчас никого не соблазнишь. А награждать отличившихся тоже ведь надо. Пусть же те, кто показал себя героем, приходят по вечерам ко мне, и я награжу их всех поцарски… Я пущу их сбегать к реке, чтобы напиться!..