— Не давать по второму!..
— Братцы, не пущай ево!..
— Куда лезешь?..
— Ногу, ой, пусти ногу!..
— Отходи, коли хлебнул…
К этой жалкой струе воды тянулись над гвалтом людских голов мятые кружки, закопченные манерки и даже просто пыльные ладони. Счастливец едва успевал сделать глоток, как его сразу же отпихивали от крана, а на его место уже тянулись десятки и сотни воспаленных жаждущих ртов. Люди послабее, которые не надеялись добыть для себя воду в этой костоломкой давке, бродили из угла в угол по крепости, вымаливая подачку при виде каждой фляги.
А за стенами цитадели еще громыхала стрельба; распаренные от быстрого бега санитары таскали убитых и раненых. И, как бы дополняя эту картину, на каменных плитах дворов, ища спасительной тени в коридорах и подвалах, молча лежали и сидели покрытые потом, душевно потрясенные пережитым люди; им даже вода была не нужна сейчас — тень и покой, тишина и отдых.
Евдокимову сказали, что вода есть у артиллеристов на третьем дворе. Юнкер прошел к батареям, пороховым совком ему зачерпнули из бочки, дали напиться вволю.
— Вы уже знаете? — спросил он.
— Знаю, — хмуро отозвался Потресов. — Как там Аглая Егоровна?
— Решили пока не говорить ей об этом.
— Ну и глупо решили, лучше бы сразу!..
— Может быть, — согласился юнкер и катнул ногой лежавший на земле тупорылый снаряд шрапнели.
— Черт знает что творится, — ругался майор Потресов, приказывая развернуть орудия в сторону Красных Гор. — Высота прицела семьсот! — крикнул он канонирам. — Нет, ставь на восемьсот сразу!..
Красные Горы, безжизненные скалы из рыжей обожженной глины, постепенно покрывались тучами турецкой конницы; было ясно, что обложение цитадели началось, и петля на шее Баязета стала медленно затягиваться…
— Отскочи! — крикнули фейерверкеры, и пушки, присев на барбетах задами, как испуганные бабы, отхаркнулись жаркой картечью.
— Одна… две… три, — считал Потресов секунды, а на четвертой рвануло свежим облаком, словно в небе раскрыли зонтик, и шрапнель густо осыпала турецкую конницу.
— Заряжай… Прикрой… Отскочи!
Внизу же, у ворот крепости, где и без того было тесно, творилось что-то непонятное: Штоквиц, исполняя приказ Пацевича, пропускал в цитадель вернувшуюся с водопоя команду артиллерийских лошадей и загораживал дорогу милиции.
— Без лошадей — пущу, — кричал он, — бросайте лошадей… Батуйте их с казачьими!..
И, словно нарочно, будто издеваясь, у входа в Баязет завыли избиваемые палками ишаки маркитанта Ага-Мамукова, только сейчас привезшего гарнизону сухари и ячмень.
— Дениска, милый, — позвал Карабанов своего любимца, — сил, братец, нету… Видишь вон того толстоносого? — Поручик показал на маркитанта. — Поди и набей ему за меня морду. Смотри, как следует набей, Дениска!..
— За что, ваше благородие? — спросил казак.
— Скажи, что я велел. А за что — он сам, подлец, догадается!..
Трехжонный помог поручику подняться, отвел в казарму казачьей сотни.
— Андрей Лисеич, — посоветовал он душевно, — вам бы до лекаря надо. Сходили бы в госпиталь. Хоша кость и не задета, а все ж мясо-то живое…
— Нет, — резко возразил Карабанов, вспомнив Аглаю, — не пойду к ней… К черту все! Пусть заживает, как на паршивой собаке.
.. К черту все! Пусть заживает, как на паршивой собаке… Не пойду в госпиталь!..
Вахмистр стянул с офицера мундир, рванул на нем голубую рубаху. Плюнув для начала на рану поручика, он зубами выломал из патрона пулю, выбил на ладонь порох из гильзы.
— Зачем плюешь? — спросил Карабанов.
— Держись, благородие! — крикнул вахмистр. — Ох и заест сейчас. ..
Он круто посыпал рану порохом, и Карабанов скрежетнул зубами. Ловко бинтуя плечо, Трехжонный приговаривал:
— Потом бы маслица коровьего… Да хорошо бы не порохом, а солью. Это уж я пожалел вас, а казаки-то все больше солью!..
Вахмистр ушел. Карабанов ничком ткнулся в постель, стал сучить ногами, в гармошку сбивая войлочные подстилки. Ему было больно, но боль сердца была в нем сильнее, и страшная злоба на самого себя душила его в этот момент. Боль оттого, что виноват перед людьми, боль оттого, что в жизни все не так, как хочется, боль оттого, что Аглая сейчас уже, наверное, заломила руки, и, наконец, — просто боль…
Дверь, выбитая ударом ноги, распахнулась. Клюгенау сказал с придыханием:
— Я больше так не могу… Сейчас она спросила меня, где полковник. У меня смелости не хватило сказать ей правду…
— Ага! — злорадно засмеялся Карабанов. — Значит, не хватило, говорите?
— Слушайте, поручик, вы давно дружны с госпожой Хвощинской: это ваш долг — объявите ей о гибели мужа. Вы обязаны это сделать…
— Иди ты к черту, барон! — заорал Андрей и, вырвав револьвер, наставил его на Клюгенау.
Прапорщик поправил очки и спокойно повернулся к дверям.
— Вы сошли с ума, — сказал он, — вам вредно воевать…
Пацевич за это время успел переменить мокрое от пота белье на сухое. Прислушиваясь к грохоту стрельбы, доносившейся через узкие окна с улицы, полковник наполнил свою флягу. Хвощинского уже не было — он снова становился хозяином Баязета, и надо было действовать. Штоквиц доложил, что все летит к чертям и пора уже прекращать бессмысленную бойню. «Лучше сидеть за стенами, — добавил капитан, — нежели ждать, пока тебя зарежут на дороге…»
— У меня разбились часы, — виновато признался Пацевич, — который сейчас час?
— Шестой.
— Хорошо. Я сейчас приду…
Описывая поведение полковника в этот тяжелый для гарнизона момент, один из очевидцев добавляет такую подробность: отдавая приказания, Пацевич… «поспешно прихлебывал чай». Но мы уже не верим этому, и не чай прихлебывал Адам Платонович, а водку!..
Около половины седьмого вечера Некрасов пришел проститься с Потресовым и Клюгенау; чехол на его фуражке был свежий, сапоги он начистил, мундир был перетянут парадным поясом.
— Почему так торжественно? — удивился Клюгенау.
— Я ухожу…
— Говорите громче, я ничего не слышу! — крикнул Потресов, оглохший от стрельбы и криков.
— Я поведу сейчас ударный батальон, чтобы еще раз попытаться отбить турок от Баязета… Таков приказ Пацевича… Прощайте, господа!
Клюгенау был возмущен:
— Что можно сделать с одним батальоном? Пусть даже ударным… Не надо никуда ходить. Это гибель. Смерть… Пацевич снова, наверное, пьян, но вы-то — трезвы… Если вы желаете удивить нас своей храбростью, то это в Баязете уже никого не удивит…
— Здесь я не согласен с вами, барон, — невозмутимо возразил Некрасов, натягивая белые нитяные перчатки.