— Да по пиастру дерут хососы.
— Дорого… — вздохнул старый.
«Ну зачем ему это знать?» — опять удивилась Аглая и прислушалась к тихому разговору солдат.
— Новости-то какие будут? — спросил Участкин.
— Да новостей-то вроде и нету. Сейчас тихо живем. Вот только его высокоблагородие Пацевич запил с горя.
— Ну? — удивился ефрейтор.
— Вот те и ну… Вола, слышь-ка, у турка украл. Турок-то и доказал при всех. Полковник — нет да нет. Не крал, мол. А тут поручик Карабанов, значит. Шашку выхватил, — сознавайся, кричит, а то зарубаю…
— Карабанов, он такой… — снова вздохнул умирающий, — горяч больно…
— А полковник-то что? — переживал Участкин.
— Да сознался. Сам плачет. «Простите, говорит, господа. Уж не знаю, как это со мною случилось, что вола-то я украл…» И турку-то этому всю нашу казну и отдал. Чтобы молчал, значит.
— Грех-то какой! — запечалился Участкин. — Как же это он?
Полковник ведь, благородство…
— Аи ест его совесть, — продолжал рассказчик. — Сейчас пьяный, по крепости ходил, плакал, с нами целовался. «Простите, кричит, умереть желаю!..»
Сивицкий приехал к полуночи.
— Так рано? — удивилась Аглая.
— Дальше, голубушка, — ответил капитан, — началась уже просто пьянка. Или же, как пишут в газетах, «дружеская беседа длилась далеко за полночь…» Карабанов и я, мы пить не захотели, вернулись…
Не прошло и получаса со времени прибытия Сивицкого, как дверь распахнулась, и на пороге госпиталя появился Егорыч. Конопатое лицо его было сплошь в синяках и страшных кровоподтеках, глаза заплыли. Казак слабо облокотился плечом о косяк, сплюнул что-то на руку и вытер ладонь о штаны.
— Ваши благородия, — сказал он врачам, — сделайте поправку…
А то ведь сам себя не вижу…
Его положили на стол. Савицкий стал осматривать избитое лицо уманца, грубо сказал:
— Поделом тебе, братец. Не будешь, глядя на ночь, по Баязету шляться. Мало тебе турки еще поддали…
— Да то не турки.
— А кто же?
— Свои…
— Так кто?
— Его благородие… приехамши…
— Кто же?
— Господин Карабанов…
— Гвардейские замашки, — буркнул Сивицкий, но Аглая, ахнув, уже выскочила из палаты.
Андрей собирался спать. Среди вороха газет на столе лежали портупея и шашка. Мундир он уже снял, шелковые подтяжки обтягивали его грудь. Был он лишь слегка пьян и встретил Аглаю с улыбкой.
— Спасибо, — поблагодарил он ее за приход. — Тебе сказал Сивицкий, что я приехал?
— Что вы наделали? — тихо спросила женщина.
Андрей удивился такому обращению. Пожал плечами, щелкнул подтяжками. Но Аглая в этот миг была так хороша, так светились глаза ее, полураскрытый рот ее был так нежен и заманчив, что он протянул к ней руки.
— Ты об этом конопатом? — засмеялся он. — Но вчера он пропил целый ящик гвоздей для подковки.
— Что вы наделали, сударь? — снова спросила Аглая.
— Ну, перестань…
И вдруг звонкий удар пощечины оглушил его.
..
И вдруг звонкий удар пощечины оглушил его. Он не успел опомниться, как его настиг уже второй удар.
Еще, еще, еще…
— Опомнись! — крикнул Карабанов и, отступая к стене, стал закрываться руками.
Аглая остановилась.
— Не смейте защищаться, — сказала она. — Как вам не стыдно?
И еще мужчина…
Тогда он покорно опустил руки, и Аглая продолжала наносить ему удары по лицу слева направо. Голова поручика моталась из стороны в сторону. Глаза были потухшие, жалкие.
— Так вам и надо! — сказала она. — Подлец вы!
Андрей спросил тихо и зловеще:
— Знаете ли вы, мадам, что вы сейчас наделали?.. После такого мне останется лишь одно — застрелиться!..
— Ну и стреляйтесь… Черт с вами, сударь! — сказала Аглая и вышла.
Выстрела за ее спиной не последовало.
В эту ночь несколько армянских семейств, покинув свои жилища, свои виноградники и пашни, тронулись в скорбный путь изгнания.
Они захватили с собой лишь самое дорогое, самое необходимое в дороге, и часовые у ворот Баязета видели, как проплывают в темноте певучие арбы, как несут матери детей своих, как оборачиваются назад старцы, чтобы в последний раз поглядеть на свое пустое жилище.
Визитер-рундом в эту ночь был юнкер Евдокимов, и, обходя караулы, он задержал это шествие изгоев.
— Куда вы идете, — спросил юнкер, — с детьми и курятниками, глядя на ночь?
Армянский старейшина показал в сторону от дороги:
— Мы ищем безопасного приюта, сын мой. Макинский шах — добрый человек, он приютит нас.
— Но зачем?
— Мы боимся оставаться в Баязете, — просто ответил старик.
— Почему боитесь? — неудоумевал юноша. — Мы же ведь никуда еще не уходим.
— Вы не уходите, но османы приходят. Они вырежут всех нас, как это делали уже не однажды. И мы не хотим, чтобы они позорили дочерей и жен наших у родных же очагов… Вы же, русские, — закончил старец, — очень счастливые люди: вы с турками только воюете, но вы никогда с ними не живете!..
— Выпустить армян из города, — приказал Евдокимов солдатам, и ему вдруг стало страшно.
В черной ночи повозки изгнанников вскрикивали пугливо и жалобно, как вещие птицы.
9
Карабанов теперь чувствовал, как он постепенно запутывается.
Зия-Зий, — ее неспроста схватили казаки, — и он отпустил ее, убоявшись Аглаиной ревности; уважил полковника Хвощинского, в лицо ему говорил об этом уважении, а потом прибегала трепетная Аглая, жена этого человека, и он хвастал перед ней своим любовным пылом; избил этого конопатого Егорыча — и, как ему казалось, избил за дело, — но сотня теперь отвернулась от него; Аглая оскорбила его пощечинами; даже денщик Тяпаев смотрит на него с сожалением.
— Что же делать? Что же делать? — хватался он за голову и ничего не мог придумать; когда ушла от него Аглая, он действительно был близок к самоубийству: вставил в рот дуло револьвера, но… смерть от своей руки показалась ему страшнее турецкого ятагана.
Было ему скверно, а потому, когда встретил однажды Латышева, то сказал ему так:
— Ну, что, прапорщик, плохо вам?
— Плохо, — согласился тот.
— Вот и мне паскудно, — заключил Карабанов.