— И не мешайте мне умереть, как и подобает русскому офицеру.
Пацевич плюнул и отошел.
— Ну и подыхайте, если вы все посходили с ума!
— И умру! — ответил Потресов. — Но мое сумасшествие обойдется туркам дороже вашего благоразумия. Вы только распахнете ворота, как я сразу приму их на картечь… Ребята, направь станки.
За-аряды — сбо-оку!
Карабанов, подойдя к майору, поцеловал его в плечо.
— Позвольте мне погибнуть с вами? — попросил он.
Майор пожал ему руку:
— Спасибо, поручик. Я это ценю… Будете подносить к орудию заряды!
Исмаил-хану Нахичеванскому такая игра с картечью совсем не нравилась: чего доброго, и отскочить не успеешь!
— А как же я? — спросил он.
Пацевич выгнул плечи (короткое раздумье — почти столбняк), затем плечи резко опустились — выход был найден.
— Вы не обращайте внимания, — утешил он хана. — Мы их свяжем! Торопитесь освобождать ворота…
Потресов поднял над головой зажженный фитиль:
— Я могу помочь вам в этом позорном деле. Один только залп, и ворота полетят с петель… Глядите!…
Сразу став белым как полотно, артиллерист поднес фитиль к запальнику, но Штоквиц перехватил его руку:
— Не подгоняйте событий, майор… Вы же не мальчик!
Солдаты — как знали: разбежались вовремя. Турки уже штурмовали стены. Началась горячая работа: отталкивать от стен штурмовые лестницы, на которых гроздьями повисли воющие турки и курды. Навстречу им неслись — при падении — частокол задранных пик и острые зубья камней…
— Кипяточку бы! — жаловались бывалые.
А критический момент штурма уже наступил. Или — или. Сейчас или никогда. Пацевич тоже понял это. По сути дела, он один из всех осажденных был самым строгим исполнителем приказа, который родился в его же голове, и он приводил этот собственный приказ в исполнение с настойчивостью, какой от него даже никто не ожидал.
— Куда вы, полковник? — остановил его Штоквиц.
Пацевич махнул рукой, убегая:
— Не стоять же… Надо успокоить турок. Скажу им, что сейчас мы уже выходим из крепости!
Задыхаясь пылью, под сухое чирканье шалых пуль, соскребавших со стен известку, Адам Платонович снова поднялся на крышу, с которой его было хорошо видно даже издали.
Разводя над головой руками, чтобы привлечь внимание турок, полковник громко закричал:
— Тохта, тохта! Барыш — мир…
Погон на его плече вдруг вздыбился под ударом пули и отлетел за спину, держась на одной пуговице. Пацевич резко вскрикнул от боли и, опускаясь на колени, стал медленно поворачиваться.
Толпа турок признала в нем «Пацевич-пашу», и ликующий рев врага долго не утихал над городом.
— Алла-а… Алла-а! — кричали турки.
Но тут многие увидели, как вторая пуля ударила Пацевича под правую лопатку, и полковник медленно осел на крышу. К нему подбежал юнкер Евдокимов, стараясь оттащить полковника в сторону. Адам Платонович сознания не терял и вскоре, поднявшись на ноги, сам направился к лестнице.
Проходя мимо Ватнина, он сказал только:
— Я ранен. И, кажется, сильно… Теперь вы можете делать все, что хотите. Меня это уже не касается!
Эти слова Пацевича, первые после его ранения, переданы автором дословно — в такой именно форме они и дошли до нас.
А разрешение делать «все, что хотите» сразу развязало руки баязетскому гарнизону…
12
Белые флаги тут же сорвали. Будто живительный ветер пробежал по фасам и казематам. Снова окутываясь дымом, цитадель вдруг заговорила в полную мощь своей силы — огнем и смехом, пальбой и свистом, руганью и пулями, ракетами и воплями.
— На стены, братцы! Бей их…
Клюгенау спокойно пронаблюдал, как Пацевича спустили с крыши, и, странно хмыкнув, барон спрятал «ле-фоше» в карман.
Не спеша сойдя во двор, инженер направился сразу к воротам, чтобы укрепить их заново.
— А кто же теперь командует? — полюбопытствовал Исмаил-хан (имея, очевидно, себя на примете).
— Пока что я. — снебрежничал Клюгенау. — Вы, любезный хан, слишком старательно разворотили мои баррикады. И позвольте мне заняться их вторичным созиданием…
Баязет был окружен сверкающим поясом, — крепость медленно наполнялась пороховыми газами, которые не успевали выдувать сквозняки. Лавина турок уже тронулась в паническом бегстве, и капитан Сивицкий в госпитале невольно задержал корнцанг в руке.
— Я не могу оперировать, — сказал он. — Пылища, дым, шум…
Пусть турки отбегут подальше. Все трясется…
Карабанов учасгия в стрельбе не принимал — он вышел на фас цитадели и, присев на краю крыши, остолбенело наблюдал за избиением врага. Коричневые камни постепенно делались красными от крови, по брустверам кровь ползла, сворачиваясь в пыли тяжелыми густыми струями…
— Здравствуй, лодырь, — подошел к нему веселый Ватнин. — А ты чего не стреляешь? Набивай руку, пригодится.
— Без меня хватает, — огрызнулся поручик.
Стрельба медленно утихала — турки, которые повсзучее и полегче на ногу, успели убежать далеко. Ватнин присел на раскаленную крышу радом с Карабановым.
— Про тебя, Елисеич, тут разное толкуют, — сказал он. — Говорят, что ты сегодня как бы… тово! Пиф-паф хотел себе сдалать. — И есаул, приставив палец к виску, выразительно щелкнул языком. — Не знаю, правда сие или врут люди?
— Может, и правда! — согласился Карабанов.
Ватнин помолчал и вдруг зашептал ему на ухо:
— Слышь-ка, что я скажу тебе… Пацевича-то нашего помогли убрать от греха.
— Как это? — не понял Карабанов.
— Да так. Я- го здесь был, никуды не отлу чался, так все видел…
Первая пуля его в плечо вдарила. А вторая-то уже в спину жалила.
Изнутри крепости, стало быть… Вот я и смекаю — не ты ли это, Елисеич?
Карабанов, дернувшись, встал:
— Иди ты к черту, есаул! Наверное, сам его шлепнул, а теперь «камедь ломаешь»…
Ватнин смутился.
— Оно, конешно, — сказал он. — Вы все благородные. Рази же от ьлс правду узнаешь?…
Карабанов ушел. В крепости, еше недавно погруженной в мрачное отчаяние, теперь царило какое-то бурное веселье.
С высоты фасов дружно выли казаки: