— Вот мы, — сказал он, — терпим тут. Голодные, грязные, паршой покрылись. Непонятливых-то среди нас мало: всякий знает, за что! На этот раз не из-под палки воевать шли… Но, может, есть и такие, которые думают: а пропади она пропадом, эта Болгария, черта ли мне в ней толку, если я подыхаю тут… Есть среди вас такие?
Солдаты промолчали. Егорыч за всех ответил:
— Таких нету. А вот вшивые за паршивые — это верно, имеются.
Сколько угодно… Одначе славян не выдадим!
От дверей раздался голос Штоквица:
— С удовольствием прослушал! Весьма любопытная беседа.
Только, господин штабс-капитан, мне кажется, что у ваших слушателей патриотизм зиждется на водяном цоколе… Вы сейчас не заняты, чтобы помочь мне? — спросил комендант.
— Отнюдь, — согласился Некрасов.
Они прошли в комнату Штоквица.
— У вас хорошее перо, — сказал он. — Мне так не написать. А надо наконец дать понять нашим Ганнибалам, что еще день или два, и пенсион будут получать уже наши родственники! Напишите письмо обо всех бедствиях, постигших гарнизон. Даже приукрасьте малость, это не помешает. Так, чтобы их проняло до печенок.
Пошлем с казаком…
— С удовольствием помогу, — ответил штабс-капитан, — но приукрашивать наше положение не нахожу причины. Оно и так достаточно богомерзко!
— Как знаете, — согласился Штоквиц. — Только старайтесь писать поужимистей, чтобы можно было свернуть бумажку в горошину и сунуть казаку в ухо.
Некрасов написал. Штоквиц одобрил.
— Подпишетесь? — спросил он.
— Если угодно. — И Юрии Тимофеевич поставил роспись.
— Я тоже подпишусь, — сказал Штоквиц.
— Надо бы и хану, — осторожно намекнул Некрасов.
— Даже обязательно, — согласился Штоквиц.
Он дунул на свою подпись, постучал сапогом в стенку.
Явился денщик.
— Чего-с изволите?
Штоквиц придвинул к нему донесение:
— Распишись. Вот тут…
Денщик поставил безграмотную закорючку.
— Теперь проваливай, — велел ему Штоквиц.
— Это за хана? — рассмеялся Некрасов.
— Там не разберут. Что крест, что закорючка — одинаково безграмотно. И разницы никакой…
— Но у хана есть мухур.
— Мухур здесь, в горах, есть у каждого князя. А князей в этом краю больше, чем баранов! Мухур — не факсимиле…
Карабанов тем временем блуждал по крепости, как привидение.
Странное было у него состояние сегодня. Встал — хочется сесть.
Сел — сразу хочется лечь. Лег — и тогда все идет кругом, шумит кровь в голове.
— Буду шататься! — И он решил бродить, наблюдать, слушать, только бы выдержать, только бы не поддаваться смерти.
Пули?.. Сейчас они мало кого беспокоили, к ним привыкли, определили пути-дороги, по которым ходить безопаснее всего.
Каркали вороны над крепостью, жирные, противные. Тучами кружили они, дружно слетаясь над падалью, и если спросишь их, куда летят они, вороны всегда отвечают:
— К ра-неным… к ра-неным…
В узком переходе столкнулся Карабанов с Аглаей.
..
В узком переходе столкнулся Карабанов с Аглаей. Все эти дни избегали они друг друга и сейчас растерянно глядели один на другого, словно не узнавая.
— А ты… А вы… — бормотнул Андрей.
— Уж лучше — «вы».
— Я… рад, — сказал Андрей.
— А я спешу, — ответила женщина, и он уступил ей дорогу, даже не посмотрев вслед.
«Стук-стук», — тукали по каменным плитам ее башмаки.
И Карабанов вдруг повторил:
— Скук… стук…
Ему понравилось:
— Стук… Стук…
И в черепе ответило:
— Стук-стук… стук-стук…
Стенка каземата вдруг покатилась прямо на него. Он пробежал по ней пальцами, и земля ринулась навстречу, выбрасывая прямо в лицо фонтаны живительной сверкающей воды. Он пил и пил эту воду, захлебываясь в ней, чувствуя, как она стекает на голую грудь.
— Фонтан! — заорал Карабанов. — Идите сюда… Фонтан!
Сильный удар пощечины привел его в чувство.
— Не орите, вы не в Петергофе, — сказал Сивицкий и отнял от губ поручика чашку. — Нельзя же так раскисать, любезный воитель. Черт знает, где вас носит! Могли бы и не найти…
Карабанов встал:
— Спасибо, доктор. Постараюсь ходить только по Невскому проспекту. А по морде-то вы мне здорово въехали. Это что-то новое в медицине!..
— Сумеете дойти сами? — спросил Китаевский.
— Дойду…
Он вышел из госпиталя, и на свежем воздухе ему стало легче.
Что с ним было — он так и не понял. Обморок, наверное. Как попал в госпиталь — тоже не помнит. Плохо дело, решил он, и только сейчас заметил, что уже придвинулся вечер, а муэдзины завели с минаретов свой тягучий «азам».
— Аза-ам… Аза~ам, — кричали муэдзины, и под эти вопли Исмаил-хан перебирал, молясь, четки из кости. Зерен было всего девяносто — ровно столько, сколько имел душевных и телесных качеств пророк.
— Добрый, милостивый, прекрасный, — сортировал подполковник душу пророка, — вездесущий, добродетельный, щедрый…
Стоп! Теперь глиняное зерно с именем аллаха — венец всей молитвы, но тут в дверь постучали. Хан спрятал четки и сделал вид, будто думает. Вошел барон Клюгенау. «Надо оказать ему почтение», — решил Исмаил-хан и не поленился встать посередине своего жилья, оказывая тем самым уважение гостю.
— Почему ты невесел? — спросил он.
— Мой друг болен, — ответил инженер. — Скажи: могу ли я быть весел?
— Назови мне его.
— Боюсь, — зябко поежился Клюгенау. — Пророк учит остерегаться произносить имя умирающего.
— Откуда ты знаешь это? — удивился Исмаил-хан.
— Я прочел об этом в Коране.
— О бедный наш Коран! — опечалился хан. — Его уже читают неверные… Может, ты знаешь, из чего состоит подножие трона нашего аллаха?
— Из хрусталя, — серьезно ответил Клюгенау.
— Верно… Какие же ты читал еще наши книги?
— Много: «Хадис» и Жорж Занд. «Коран» и братьев Гонкуров.
«Суннет» и Вальтер Скотта. «Сумку чудесного» и «Декамерон».