— Турок мы не остановим — сие справедливо, но… Смотрите в бинокль, барон: вы же видите, сколько пропадает наших людей на одних перебежках? Мы не остановим турок, господа, — повторил он, — но я надеюсь выиграть время, чтобы наши люди успели собраться в крепости…
Ну, еше раз прощайте, славные мои товарищи!..
Он крепко поцеловал каждого, и Клюгенау заметил, что усы штабс-капитана надушены, — он шел на смерть как на праздник, и накрахмаленный белый китель даже похрустывал на нем, портупея нежно поскрипывала.
— Если увидите Карабанова, — крикнул Некрасов уже издали, — передайте ему от меня, что я, несмотря ни на что, любил его!..
Придерживая шашку, Юрий Тимофеевич сбежал под откос аппарели, мимо конюшен, среди всхрапывающих лошадей, вышел во второй двор, где были построены солдаты Крымского ударного батальона.
— Где вы там болтаетесь, капитан? — встретил его Пацевич. — Пора выводить людей из крепости!
— Я готов, — просто ответил Некрасов.
Мимо них пронесли носилки с тяжело раненным солдатом; отец Герасим, не находя себе дела, уже заступил на место санитара.
Заметив его, Адам Платонович решил разделаться со строптивым батькой.
— Это не твое дело, святой отец, таскать покойников, — сказал он. — Давай-ка вот, иди вместе с ударниками… Может, твое божье слово и поможет сломить басурманов!..
Отец Герасим понял, что это месть, но прекословить не стал и, сбегав к себе за распятием на георгиевской ленте, покорно встал в голову колонны рядом со штабс-капитаном.
— Юрий Тимофеевич, командуйте, — устало разрешил полковник, махнув платком, и батальон двинулся на выход из крепости.
Два юных барабанщика, совсем еще мальчики, стоя под развернутым знаменем, переглянулись и согласным грохотом заставили расступиться людей перед ударным батальоном. Лиловая ряса отца Герасима развевалась на ветру. Некрасов шагал впереди, спокойный и даже красивый.
— Ать-два… ать-два! — сказал он скорее для себя.
Среди баррикад тюков, среди телег и навала ящиков, освещаемых сполохами улетавших ядер, шли ударники, покачивая иглами звонких штыков. Они знали, что идут на лютую смерть, как знали л о и те, кто оставался в крепости.
Барабанная дробь сухо потрескивала, люди расступались, сминая задних, в воздух взлетали на прощание солдатские бескозырки.
— Прощайте, братцы!..
— И ты прости, — отзывалось в рядах.
— России — поклон!
— Поклон… до земли самой!..
— Ладно, поклонимся…
— Не унывай, землячок!..
— Васька, фляжку-то не взял!
— Себе оставь…
— Не забывайте нас, братцы!..
— Грех забыть…
— Прощайте все!..
Но отступающие отряды еще не успели стянуться к цитадели, как возле ворот стали собираться армяне.
— Пустите нас! — кричали люди, волоча за собой блеющих коз и растрепанные узлы с домашним скарбом; матери, обезумев от ужаса, совали в лицо плачущих детей, армянские старухи рвали на себе одежду, чтобы показать кресты.
— Мы не османы, — рыдали женщины, падая перед полковником на колени. — Добрый сердар, пусти нас… Спаси детей наших!..
— Армян можно пустить, — распорядился Пацевич, невольно отстраняясь.
..
Тут к нему подошел Карабанов. бледный и страшный; поглядев на полковника сумасшедшими глазами, сказал с радостной злобой:
— А-а, вог вы где… Вы, кажется, обещали поговорить со мною в Баязете… Я слушаю!
Пацевич, убегая от него, махнул рукой:
— Идите к черту, поручик, отстаньте от меня, наконец! Не до вас мне теперь…
Милиция снова, пользуясь и матохои возле ворот, пыталась пробиться в крепость с лошадьми, но Штоквиц был чорошим цербером: он отогнат их обратно. Стоя за воротами, милиционеры ещедолго обсуждали распоряжение Пацевича, потом разбрелись кто куда. Дальнейшая судьба их была ужасной, и вина за это опять-таки падала на полковника Пацевича, который все это время, невзирая на близость блокады, «поспешно прихлебывал чай».
Вскоре показались и отступающие. Они скопом вломились через ворота крепости. В плотной давке узкого прохода солдат несло и кружило, словно щепки в глубокой воронке, душные хрипы озверевших людей затопили дворы крепости.
— Все? — спросил Штоквиц, когда толпа схлынула.
— Кажется, все.
— Запирай ворота!
Ворота стали закрывать, но кто-то забарабанил кулаком, остервенело крича:
— Куды, в такую мать… Сволочи!.. Пропадаем!..
Впустили и этих. Подождали, пока соберутся отставшие. Некоторые еще несли раненых и убитых.
— Все? — спрашивал Штоквиц, когда пули уже стали зыкать под аркой, соскабливая кафельные плитки.
— Можно закрывать, — ответили солдаты, — остатних еще много, да пусть через бойницы лезут.
Изнутри крепости подкатили к воротам телеги, стали наваливать на них груды камней, разламывая для этого стенки бассейна. Кто-то еще долго стучал в ворота, ругался, молил, плакал, но ему уже не открыли.
— Болван! — орал Штоквиц. — Беги через ров! Бойница еще открыта, там тебе дадут стакан лафита!..
Только тут многие осознали весь ужас своего положения. Но вода из крана еще лилась: турки, очевидно, не успели захватить ущелье, откуда выбегал ручей в город, или же еще искали исток водопровода, чтобы перекрыть его трубы.
Теперь у крана стояли двое часовых. Вода тихо струилась в госпитальную бочку, и часовые пугали штыком каждого, кто хотел подсунуть под струю свою манерку:
— Назад!
— Да мне бы вот столько… Хоть капнуло бы!
— Назад!..