— Что же теперь делать? — подавленно произнес юнкер.
— А вы не огорчайтесь, юноша. Следует воевать.
— Сколько же еще воевать?
— Сколько?.. Семь дней в неделю по двадцать четыре часа в сутки…
— На этом закроем совещание, — решил Штоквиц.
4
Как выяснилось впоследствии, то могучее облако пыли, катившееся в сторону Баязета, сопровождало не конницу генерал-майора Лорис-Меликова, а всего лишь передвижение многотысячной баранты овец, которых Фаик-паша велел гнать издалека на прожор своим грозным таборам. Ошибка разъяснилась лишь под стенами города, и Калбулай-хану ничего не оставалось делать, как, выдержав ружейный бой, воспользоваться затем ночным мраком, чтобы отступить обратно на Игдыр.
Среди турок началось ликование, но баязетцы были раздавлены случившимся. Люди часто поднимались на башни минарета, откуда им виднелась длинная серая лента дороги, бегущая в Россию, и словно прощались навеки.
— Не ходить по ней, — говорили они. — Господи, как хорошо-то, как сладко на родной земле жить!..
Потрясенные страшным разочарованием, люди ослабили свою волю, и мортусам опять нашлась черная работа: таскали покойников, собирая их по дворам и казематам. Воды не было совсем; особенно страдали от жажды раненые; и снова, с замиранием сердца, прислушивались солдаты к работе персов, рывших колодец:
— Роют, братцы, скребут… Поскорей бы уж они отворили нам воду. Терпежу не стало…
Фаик-паша правильно рассчитал перелом в настроении русского гарнизона и опять прислал парламентера для переговоров. Размахивая белым флагом, турецкий офицер подскакал к воротам цитадели на дивном арабском скакуне из Неджда, вызвав завистливые вздохи казаков. Не лошадь была под ним, а лучшая из восточных сказок: тонконогая и порывистая, как ветер в горах, светлые умные глаза, гордая чеканная поступь.
Этот офицер, присланный для переговоров, оказался тем самым астраханским калмыком, который уже был в крепости.
Штоквиц встретил его словами:
— Опять вы, друг мой?
Калмык вежливо поклонился, прижав руки к сердцу:
— Да. К сожалению, это опять я…
Парламентер передал волю своего повелителя. Как и следовало ожидать, Фаик-паша скорбел по поводу безумия русских, которые — видит аллах! — могли сегодня убедиться сами, что помощи им ждать неоткуда. Калмыцкий хан выразил свое восхищение мужеством русских и повторил прежние предложения, чтобы русский гарнизон оставил цитадель, сохранив знамена и оружие. В знак доброго согласия паша дарит начальнику гарнизона Исмаил-хану Нахичеванскому этого скауна из Неджда, на котором сам он, парламентер, только что приехал.
При этих словах из ватнинской сотни грянул выстрел, и красавец конь рухнул под пулей. Калмык посмотрел, как бьется в агонии, молотя копытами по камням, драгоценный скакун, и почти равнодушно заключил свою речь:
— Фаик-паше также было угодно напомнить вашей сановитости, что среди вас находится женщина, вдова благородного Хвощинпаши, и он спрашивает, не завяла ли она, как роза в пыли, под дуновением ветра войны во имя аллаха?
— Нет, еще не завяла, — ответил Штоквиц. — Наши женщины — не ваши женщины, и они так скоро не вянут, как розы. Они, как репейники, переносят и жару и ветер! Черт бы вас драл, — прикрикнул на него Ефрем Иванович, — не вам ли я обещал в прошлый раз, что повешу каждого, кто придет сюда за ключами от крепости?
— Мне, — повинился калмык.
— Так зачем же вы притащились сюда снова?
Калмыцкий хан вдруг выпрямился.
— Я был русским офицером, — печально сказал он. — И я знал, что вы сдержите свое обещание. Но если бы я не пошел к вам, то меня повесил бы мой повелитель. Какая разница?..
— И повесим! — гаркнул Штоквиц, выходя из себя.
К ним подошел Исмаил-хан:
— Кунака нельзя вешать, он гость в моем доме…
Штоквиц озверел:
— Убирайтесь все к черту! Вы не указчик мне, коли командуете Ванским пашалыком. Я здесь комендант, и я перевешаю всех, как котят…
К нему было страшно подступиться: глаза побелели, в углах рта копилась пена. И тут калмык, шепнув что-то хану, подкину.:
ему пакет. Штоквиц грубо перехватил письмо и сунул его в карман, — Нечто новенькое, — сказал он.
— Отдай! — заорал Исмаил-хан. — Это мне!
— Мне, — огрызнулся Штоквиц.
— Почему тебе, если совсем не тебе?
— А потому, что есть устав гарнизонной службы в крепостях Российской империи, и там ясно сказано: «Вся переписка идет через руки коменданта крепости, особливо когда таковая пребывает на положении осадном, что приравнивается к положению чрезвычайному…» Прочь отсюда, все лишние!
Калмыцкого хана действительно повесили на оглоблях, укрепленных на переднем фасе, чтобы туркам издалека было видать, каков ответ русского гарнизона. Но перед казнью, то ли от равнодушия к смерти, то ли, наоборот, от желания спасти себя калмыцкий хан-перебежчик пригрозил Штоквицу.
— Напрасно вы упорствуете, — сказал он, вдевая голову в петлю. — Сегодня же вечером стены крепости развалятся, и Фанкпаша щадить уже никого не будет!..
Клюгенау, издали наблюдавший за этой сценой, подошел потом к Штоквицу и сказал:
— Не думал я, что вы можете быть таким страшным… Исмаил-хан, кажется, здорово испугался, как бы вы не взнуздали его рядом с калмыком!
— А вы думаете, мне легко? — спросил Штоквиц. — Вот, воды не пью, а даже пот выступил… Один перебежчик-предатель на службе Хамида, другой — кретин, готовый вот-вот переметнуться…
Это нелегко, голубчик!
Они отошли в сторонку, и Штоквиц достал письмо:
— По-арабски, кажется… Читайте!
Клюгенау прочел:
— Ничего нового. Калмык сказал почти то же самое. Но во всяком случае Фаик-паша весьма настоятелен в своем требовании Он здесь прямо упрекает Исмаил-хана в оттягивании сдачи крепости.
— Хан должен заболеть, — решил Штоквиц. — Я займусь сейчас своими делами, а вы, барон, передайте подполковнику, что желательно видеть его больным… Хватит уже разводить с дураком китайские церемонии!
— Вы не особенно-то и разводите, Ефрем Иванович.
— Некогда. — ответил Штоквиц.
Калмыцкий хан болтался в пегле, но угроза его оправдывалась.
В крепость проник лазутчик Хаджи-Джамал-бек и сказал, что в Баязет подвезли немецкую пушку. Скоро послышался в небе какой-то шум, что-то с протяжным шорохом пролетело над крепостью и ахнуло взрывом в развалинах армянских саклей.
Потресов нахмурился.
— Здравствуйте, господин Крупп, — сказал он. — Вот и вы собственной персоной!..
После взрыва, который по своей оглушительной силе не был похож на предыдущие, люди как-то невольно растерялись.