Сняв фуражки, приготовились слушать.
— Господа, — сказал Хвощинский печально, — обстановка усложняется и, во избежание нареканий на мою седую голову, если меня уже не станет, хочу сразу же поставить вас в известность сотносительно наступающих событий… Недавно через лазутчиков я установил, что турки собираются в районе Ала-Дага, готовясь к нападению на Баязет, о чем и донес в Тифлис своевременно. Вчера, господа, мне передано за верное, что близ Вана началось скопление конницы, тоже грозящей Баязету нападением, о чем я также доложил в ставку наместника, его высочества великого князя Михаила Николаевича.
Полковник подождал немного, рукой сильно и энергично, будто стряхивая усталость, потер глубокие морщины на лбу.
— К сожалению, господа, — продолжил он, — на все эти мои донесения ответа я до сих пор не удостоился. Сие мне уже знакомо:
гром не грянет — мужик не перекрестится… Сейчас же я, господа, на свой страх и риск решил послать на границу с Персией отряд конной милиции Исмаил-хана, чтобы вам, казаки, — он слегка поклонился в сторону Ватнина и Карабанова, — дать заслуженный отдых. Итак, — закончил он, — не судите меня, старика. Я, со своей стороны, сделал для обороны крепости все!..
Накануне выхода на рекогносцировку Исмаил-хан исполнил сложный обряд согласно заповедям шариата: выщипал на своем теле волосы, обрезал ногти и, завязав все эти отходы в узелок, велел денщику утопить узелок в реке. Выход рекогносцировочного отряда был назначен в канун «Джума-гюню», под пятницу — самый счастливый день для всех начинаний мусульманина; уступив Исмаил-хану в этом, Хвошинский разрешил милиции отправиться в путь ночью, чтобы Исмаил-хан не мог встретить женщины, приносящей несчастье.
Офицеры провожали отряд. Выехав перед строем на своем нервном Карабахе, Исмаил-хан Нахичеванский спросил милиционеров:
— Ружья и пистолеты заряжены?
— Гай, гай, давно заряжены! — вразброд отвечали разноликие воины в нагольных полушубках и лохматых папахах.
— Чужой попадется — убить надо!
— Балла, валла, убьем, убьем!..
И они ускакали. На другой же день в Баязет въехал незнакомый чиновник и остановился в караван-сарае. Таясь от Хвощинского, он проделал беглый осмотр всего, что можно было выглядеть в крепости. Как видно, донесениям Никиты Семеновича в Тифлисе придавали мало веры и генералы решили подослать своего соглядатая.
Карабанов встретился с ним на майдане; это был молодой человек в добротном сюртуке (почему-то почтового ведомства), вертлявый и пухлый. Прицениваясь к шкуркам каракуля, он спросил поручика:
— Говорят, ваш Хвощинский не любит своих войск, не понимает русского солдатика?
— Кто это говорит?
— Ну, как же! Он ведь не делает им смотров, церемонию плац-парада всегда комкает…
— А-а, вот вы о чем! — не растерялся Андрей. — Надо признать, чтор я тоже недолюбливаю за это Хвощинского. А вот когда я служил в лейб-гвардии кавалергардском полку, его величество государь император через день гонял нас по корду, и все мы его обожали!..
Чиновник испуганно посмотрел на Карабанова, как на человека ненормального или же злонамеренного, которого в любом случае следует остерегаться, и торопливо пошел восвояси. И когда он шел, полушария его пухлого зада прыгали из стороны в сторону, как у гулящей девки.
— Тьфу ты, гадость! — отплюнулся Карабанов.
Хвощинский позвал к себе есаула Ватнина.
— Назар Минаевич, голубчик, — попросил его полковник, — у меня к тебе просьба: выбрось этого паршивца из гарнизона.
Как угодно, любыми путями, но чтобы негодяйством в Баязете и не пахло. Да накорми лошадей для него как следует, а то в Тифлисе решат, что мы умираем тут с голоду…
Ватнин, не долго думая, почтил гостя своим высоким визитом в караван-сарае. Обычно в таких случаях принято говорить фразы вроде следующих: «Не смеем задерживать, ибо вас, наверное, ожидают с ответом». Или же — еще лучше: «Мы так рады вас видеть, закусите с дороги, а у нас уже готово обратное донесение!»
Назар Минаевич был весьма далек от подобных тонкостей:
исподлобья оглядев непрошеного гостя, есаул сердито брякнул еще с порога:
— Лошади поданы!
— Лошади? А я и не просил их закладывать.
— Знать ничего не знаю. А лошади не люди: их заложили — так извольте ехать.
— То есть… Минутку! Как же это получается?
— А вот как получилось, переделывать не буду. Ежели решили себе отъезжать, милости просим. Дорога сейчас ввечеру прохладная, мух не дюже.
Мерзавчик из ставки наместника понял, что его раскусили, и на прощание стал просить только об одном: сообщить ему «чтонибудь интересное».
— Интересного мало, — заметил Ватнин. — Бабы по гаремам сидят, мужики на майдане барышничают. Мы же все больше чихирь тянем да от скуки деремся. Так что ненароком убить вас можем. Езжайте себе!..
— Да как же я поеду с пустыми руками? — опечалился мерзавчик. — — Опять же и от дам знакомых насмешки. А я для
«Тифлисских ведомостей» даже статью обещал… Хоть что-нибудь, — приставал он к Ватнину, — хоть что-нибудь в доказательство дайте…
— Что-нибудь? Да вот возьмите у нашего майора мортирную бомбу. Ежели верить не станут, вы взорвите ее где-нибудь там потихоньку. Поверят…
Неуклюжую бомбу конической формы, весом в добрых четыре пуда, вкатили на телегу. Гарнизон покатывался от смеха, но чинуша был явно счастлив.
— С богом! — пожелал ему Дениска. — На всю жизнь память.
Можно ее на комод заместо самовара поставить. Или же, скажем, к примеру, жену стращать. Оно же — вещь!..
Глядя вслед бешено прыгающей повозке, в которой ловкач наместника уже вступил в отчаянную борьбу с бултыхавшейся на дне ее бомбой, Ватнин удовлетворенно заметил:
— Так его!.. Кубыть, довезет, пиявица поганая. Потерять-то трудно. Чай, не иголка. Гостям показывать станет. Бабы небось визжать будут…
— А не взорвется? — спросил Клюгенау. — Надо хотя бы запал вынуть.
— С запалом покатил, — засмеялся Ватнин. — А ежели и взорвется, так и другие в Баязет не поедут за легкими крестами…
Через несколько дней отряд иррегулярной милиции Исмаил-хана вернулся в Баязет, не потеряв за время разведки ни одного человека, ибо, как объяснил хан, слезая со своего вороного Карабаха, они не встретили ни одного турка.
— Не может быть, хан! — возразил Штоквиц.
— Ни одного, — закончил подполковник, добавив: — И я доволен теперь, как заяц, за которым не гонится никакая собака.
Происходило что-то непонятное. Волнения Хвощинского оказывались напрасными. Внимательно выслушав доклад сиятельного подполковника, Никита Семенович ничего не ответил и, уйдя в свой киоск, целый день не показывался в крепости.
Невольно вспомнили о лазутчиках Хадже-Джамал-беке, и Ватнин, не долго думая, пообещал срубить ему голову.