Лазутчика сразу провели к Штоквицу, и комендант спросил его:
— Довел Дениску?
— Довел, — ответил лазутчик.
— Благополучно?
— Яхши все…
Штоквиц, покряхтывая, скинул ноги с постели.
— Тебе там большой бакшиш будет, — сказал он. — Не сейчас только… Мы твою службу ценим! К «Георгию» тебя представлю.
К мусульманскому, конечно…
На мусульманском «Георгии» был изображен императорский орел, а не поражающий семиглавого змея Георгий Победоносец, и это дало повод для обиды.
— Зачем воробей мне? — начал гневаться лазутчик. — Джигита на коне давай… Джигита хочу! Сам воробья носи…
— Переходи в православие, — улыбнулся Штоквиц, — и получишь джигита. Не будем спорить об этом… Лучше скажи — какие новости в городе?
Хаджи-Джамал-бек порывисто задышал в ухо коменданта:
— Зачем хана колмыцкого вещал? Хороший хан был. лошадь понимал… Завтра стрелу жди! Стрелу тебе пустят, и письмо со стрелой получишь…
— А что в письме?
— Ругать будут. Глупым звать будут. Зачем людей мучаешь!..
Осман устал. Чапаула нет больше. Курды отнимать у османа стали.
Осман злой ходит… Ему на Чечню идти надо.
— Ладно, — сказал Штоквиц, отпуская лазутчика, — сходи на майдан завтра и разболтай как следует, будто мы роем колодец и уже до воды добрались.
Хаджи-Джамал-бек, оставив коменданта, долго стучал в двери комнат Исмаил-хана — подполковник, очевидно, крепко спал чистым сном младенца, и — совсем некстати — на этот стук выплыло из потемок круглое лицо Клюгенау.
— Гюн айдын, — поклонился лазутчик с достоинством. — Бисмилля!
— А-а, хош гельдин! — ответил Клюгенау и спросил о зюровпе его и его семейства: — Не вар, не йок? Яхши мы?
— Чок тешеккюр, яхши…
Как видно, лазутчику доставляло удовольствие разговаривать с русским офицером на родном наречии, но Клюгснау перешел на русский язык и вежливо, но настойчиво оттер лазутчика от дверей Исмаил-хана:
— Хан устал… Он много думал. Не надо мешать…
Сивицкий только что закончил ночной осмотр раненых, проверил, освобождены ли места из-под умерших сегодня, и прошел к себе в аптечную палату, где выпил спирту. Напряжение последних дней было столь велико, что он приучил себя почти обходиться Ссз сна, ч сейчас ему спать даже не хотелось.
Спирт слегка затуманил его. Быстрее задвигалась кровь.
— Так-так-так, — сказал он, прищелкнув толстыми пальцами.
Посидел немного. Поразмыслил. О том о сем.
— Да-а… — вздохнул врач. — А закурить бы не мешало!
Словно по волшебству, набитая ароматным латакия трубка опустилась откуда-то сверху и прикоснулась к его губам…
— Кури, — сказал Хаджи-Джамал-бек.
Сивицкий обозлился:
— Сколько раз тебе говорить, чтобы ты ходил нормально, а не крался, как зверь. Тут тебе не в горах…
— Кури, — поднес ему свечку лазутчик.
— А за табак спасибо от души, — закончил врач и с наслаждением окутался клубами приятного дыма.
Хаджи-Джамал-бек присел напротив.
Хаджи-Джамал-бек присел напротив. Ощерил зубы в непонятной у смешке:
— Хороший человек ты!
— Угу, — ответил Сивицкий, увлеченный курением.
— Все тебя уважают!
— Угу, — ответил Сивицкий.
— Как одна луна на небе, так ты один на земле!
— Перехватил, братец, — ответил Сивицкий, посасывая трубку.
Вспыхивающий огонь освещал его обрюзгший засаленный подбородок и рыхлые, раздутые ноздри с торчащими из них пучками волос.
Хаджи-Джамал-бек улыбался:
— Кури, я тебе еще дам…
Он з;.лез в карман бешмета и высыпал перед врачом целую юрку золотистого медового табаку.
— Я уважаю тебя. — сказал он. — Фаик-паша тоже уважал тебя… Ты — хороший кунак. Фаик-паша кунаком тебе будет. Пра~ воверныи друга не обидит… Ингилиз бежал из лазарета. Ингилиз боялся… Приходи ты. Лечить кунака будешь, денег получать будешь. Женщин много держать будешь.
— Все это весьма заманчиво, — спокойно ответил Сивицкий. — Я слышал о госпитале миссис Уоррен: он обставлен прекрасно, коек всего тридцать… К тому же и женщины, как ты говоришь.
С моем возрасте JTO все заманчиво. Но… А что? — вдруг полюбопытствовал он. — Мною вашего народу дохнет в Баязете?
— Много. А теперь ингилиз удрал. Совсем больной осман ходит… Иди лечить! Большой человек будешь. Тебе скучно не будет. Франк есть, герман есть…
— Да я не об этом беспокоюсь, — продолжал Сивицкий, — мне одному не справиться. А вот согласится ли мой ординатор со мною пойти — этого я и не знаю!
— Пойдет, — засмеялся лазутчик. — Почему не пойти?
— Спросить надо…
— Так иди — спрашивать будешь…
— Погоди немного, спешить некуда…
Сивицкий посидел еще, докурив до конца трубку, потом крикнул:
— Эй, мортусы!
Вошли два здоровенных парня-солдата, уроженцы Вологодской губернии.
— Скрутите его, — велел Сивицкий.
Лазутчика бил сначала Штоквиц, потом устал и передал его Ватнину, который добивался только одного — узнать, что с Дениской.
Хаджи-Джамал-бек даже не пикнул, продолжая уверять, что с Дениской он расстался на перевале.
Ватнин озверел и схватился за нож, но его оттащили в сторону, и Некрасов, непривычный к таким сценам, сказал:
— Послушайте, господа, может быть, все это предложение капитану Сивицкому следует рассматривать как шутку?
Пришла пора озвереть Штоквицу, и он так наорал на штабскапитана, пользуясь правами коменданта крепости, что Юрий Тимофеевич поверил, что тут не до шуток.
— Черг с вами, — сказал он, — делайте с ним что хотите, я вмешиваться не буду…
Некрасов ушел. Ватнин сказал:
— Убьем заразу!
— Иох, иох, алайсен тарих-тугул, — попросил о пощаде лазутчик.
— Балла, валла, — отказал ему в этом Ватнин.
Сивицкий, сгорбленный и постаревший, поднялся.
— Всю жизнь, — сказал он, — я лечил людей. Никогда не испытывал желания сделать человеку больно, а тем более убить его. И оружие мне всегда свербило ладони… И сейчас я не возьму оружия в руки! Пойдем, подлец, и я спущу тебя к твоим собратьям.