Долли оторвалась от него, судорожно вздохнув, закрывая рот тылом ладони.
— Это уже поцелуй не брата.
— Дорогая княжна, поверьте, что я и не надеялся сегодня на встречу с сестрой…
Эту ночь они провели вместе. Утром ему не хотелось раздумывать — кто виноват: она, женщина, или же он, мужчина. Однако пробуждение наступило, хотя естественного чувства неловкости и чего-то стыдного они оба не испытали. Наоборот, в их отношения закралась какая-то тончайшая, словно змеиное жало, нежность одного к другому.
Карабинов вдруг понял, что сейчас для него нет человека роднее и ближе, чем эта маленькая княжна.
4
За соседним столом играли в «рамс». Куши ложились крупные, без оглядки. Клюенау, ковыряя спичкой в зубах, расплатился за скромный обед. Чаевых не дал.
— Извини, братец, — сказал он официанту, — но чаевые унижают человеческое достоинство. — Официант был согласен унизить свое достоинство, но Клюгенау показал ему последний червонец: — Видишь? Это все, что осталось у меня от наследного майората…
— Ну и задавитесь, ваше сиятельство! — не очень-то вежливо посоветовал ему официант.
А от стола с играющими доносилось приглушенное:
— Шестерка… бита… Штосе!
Прапорщик пригляделся к игрокам. Один из них — начальник воинского поезда, который уже давно задвинули на запасные пути, и машинист ждал, когда начальник спустит все казенные деньги, чтобы ехать дальше с чистой совестью. Второй игрок, величавый господин с отменными манерами, показался Клюгенау знакомым еще по Игдыру, где он, кажется, заведовал казначейством. Третий — грузинский кнчзь, одетый по последней тифлисской моде, а именно:
одна штанина в сапоге, а другая, в сапог не вправленная, болталась поверх голенища.
Клюгенау встал и подошел к игрокам:
— Разрешите поставить, господа? Я не так уж богат и поставлю только единожды…
В азарте игры ему разрешили. Денег на столе лежало много.
Может, на тысячу. А может, и больше. Жалкий червонец барона затерялся в шурум-буруме ассигнаций и кредиток.
Пошел банк. Me шли ловко.
— Дама червь!
Клюгенау открыл свою карту:
— Я выиграл, господа…
Он сгреб выигрыш со стола, рассовал деньги по карманам.
Игроки сменили колоду. Новая груда денег выросла перед ними.
Как видно, для этих господ потеря одного куша была не очень ощутимой. Их руки уже хорошо погрелись над буйным пламенем этой священной войны, которую вела Россия.
Начальник поезда пожалел отпускать барона:
— Теперь вы можете ставить. Эк вас, милейший, раздуло!
— Благодарю за любезность, — вежливо ответил Клюгенау. — Но судьба привыкла баловать меня лишь единожды.
На улице барон долго торговался с извозчиком, который запрашивал до Каджорских дач не меньше десяти с полтиной. Сговорились, однако, на восьми рублях и поехали. Поставив меж колен шашку, Клюгенау катил по шумным улицам, раскланиваясь с дамами и козыряя офицерам. Маленькие ручки барона любовно обнимали эфес. Очки при тряске часто слетали с пуговки носа, и Федор Петрович придерживал их.
Дважды велел остановить лошадей. Первый раз перед домом военного губернатора, где подал прошение на высочайшее имя об отставке «по домашним обстоятельствам, кои складываются столь неудобно, что могут нанести ущерб по службе».
— Ваш реверс? — спросил чиновник. — Где он?
— Пожалуйста, — ответил Клюгенау и тут же, присев к столу, набросал подписку в том, что он. «податель сего, обязуется и впредь о казенном содержании нигде более не испрашивать, изыскивая средства к своему пропитанию собственными путями».
Второй раз он остановил коляску возле городского управления, где подписал контракт на строительство мещанских бань и заливку одной из улиц «иудейской мастикой». Асфальт еще только входил в моду, и работа обещала быть занятной, суля немалые заработки.
— А теперь, — сказал Клюгенау, снова садясь в коляску, — вези прямо на Каджоры, у духанов не задерживайся.
Вскоре открылись и Каджоры — неудачный венец наместничества князя Барятинского, мечтавшего раскинуть на этих холмах роскошную прохладу нового Петергофа. Клюгенау велел везти себя на дачу де Монкаля, где сначала размещался приют благородных девиц, а ныне обосновался известный вертеп.
— Тпррр-у! — натянул ямщик вожжи, останавливая коляску под красными фонарями дома терпимости.
— Подожди меня здесь, братец, — наказал Клюгенау. — Я тебя долго не задержу — быстро управлюсь…
Прапорщик вошел в полутемный зал, стены в котором были обвешаны пыльными и вытертыми паласами; одна из женщин сказала кому-то про барона:
— Слабенький господинчик!
Клюгенау обратился к сонному греку, читавшему добавления к «Тифлисским ведомостям» о предстоявшем аукционе мебели.
— Уважаемый, могу ли я видеть господина Штоквица?
— Позалуста, — ответил «папочка». — Цьттворты тень на круцок цакрыт. Зенсцина оцень хоросый попался. Вылецать от нее не хоцет…
Молодой, гладко бритый татарин провел Клюгенау на второй этаж дачи де Монкаля и показал комнату Христины, у которой «цытворты тень» пребывает бывший комендант Баязетской цитадели.
Федор Петрович долго стучал:
— Ефрем Иваныч… Господин капитан, это я… Откройте!
Дверь открыла сама Христина — статная и полногрудая немка,
без халата, в тесном корсете, в фиолетовых чулках и без туфель.
Штоквиц же был мертвецки пьян и в самой неудобной позе, которую невозможно даже вообразить, валялся на грязной, засаленной кушетке. Клюгенау попробовал расшевелить его, но Христина отсоветовала.
— Какой уж день пьет, — сказала она. — Молчит и пьет. Оставьте его. А то еще блевать начнет…
На капитана было жутко смотреть: лицо сизое, глаза провалены, весь в липком поту, раздерганный и страшный. Клюгенау постоял над ним, брезгливо содрогаясь, потом дал Христине червонец и велел привести Штоквица в чувство.
— Попробую!..
Она дала ему с руки понюхать какой-то порошок, и Штоквиц замотал башкой, заюлил ногами, отбрыкиваясь:
— Ой, ой… не буду, не буду… Я сказал — потом!
Клюгенау сильно встряхнул капитана за плечи.
— Баязет горит, комендант, — сказал он.
Штоквиц открыл глаза:
— Тьфу, дьявол! Это вы, барон?.. Могли бы, кажется, и не напоминать мне о Баязете… Фу-фу! Дайте выпить чего-либо, не могу…
Клюгенау остановил Христину:
— Водки не надо. Велите принести шампанского.
Христина выплеснула на череп Штоквица кувшин ледяной воды,
капитан жадно выцедил стакан шампанского.