— Я, — сказал он с усилием, — за… рекогносцировку!..
— Молодцом, — похвалил его Пацевич. — Итак, господа, казакам готовить лошадей, солдаты пусть получают сухари и патроны. Бурдюки с ночи заполнить свежей водой. Дело начнется завтра. ..
Когда офицеры выходили на улицу, Андрея тронул за локоть полковник Хвощинский:
— Я удивлен, господин Карабанов… Вы же сами, помните, пришли ко мне, так верно рассуждали… Вы даже заметили тогда, что возлагаете столько надежд на это совещание. И вдруг — пошли на поводу у Пацевича!
— Мне все надоело, — сказал Карабанов. — Тучи уже собрались, так пусть же гром грянет.
— Я не понимаю вас…
— Ах, что тут не понимать! Мне действительно все равно. И черт с ним со всем!.. Чем скорее, тем даже лучше…
— Тогда простите, — сказал Хвощинский. — Выходит, что я ошибался в вас…
Разбитый и раздавленный, словно на него навалили какую-то непомерную тяжесть, Андрей бесцельно бродил весь этот день по майдану.
11
Закрыв глаза и запрокинув к небу нехитрые мужицкие лица, горнисты протрубили свой зов:
«Вставай, вставай, вставай! Печаль дорог, ночные костры, шорохи пикетов, звон сабель и треск штыков, — вставай, солдат:
они ждут тебя!»
Над барабанами повисли легкие быстрые палочки и вот упали, замолотили по тугим звонким шкурам: тра-та-та-та-тра-тра.
«Иди, солдат, не забыл ли ты чего в казарме? Иди, не ты первый, не ты последний, кому суждено умирать за Россию… Так иди же, солдат; мы тебе барабаним самый веселый сигнал — сигнал похода!»
— Седьмая рота Крымского полка… арш!
— Батальон Ставропольского полка… арш!
— Елизаветопольцы, эриванцы… арш!
Качнулись ряды штыков, звякнули у поясов манерки, белая волна солдатских рубах вдруг повернулась пропотелыми спинами, и вот уже — пошла, пошла, пошла: молодые и старые, рязанские и тамбовские, питерские и ярославские, женатые и холостые, веселые и печальные — они пошли, пошли, пошли; и вот они уже выходят за ворота Баязета, они идут, а барабаны рокочут им вслед, а трубы трубят им вслед…
— Пошли, — сказал Ватнин. — Кому-то, видать, в Тифлисе крестом пофорсить захотелось… Будут кресты, гадючьи души!..
На рысях, обгоняя пехоту, рванулась первая сотня. Ветер распахнул казачьи черкески, мелькнули газыри, звон стремян, лошадиный храп и фырканье — все это пролетело и унеслось куда-то…
— Карабанов! — крикнул Штоквиц. — Выводите свою сотню…
Вы пойдете слева…
— Выведу, — неласково отозвался поручик. — До ночи успеется… Все там будем!
Он ни за что дал по зубам своему Лорду, нехотя поднялся в седло. Так же нехотя, встав в голову колонны, вывел сотню из крепости, выстроил вдоль рва и медленно объезжал ее, всматриваясь в казацкие лица.
— Подтяни стремя… Воды не забыли?.. Закрой саквы… Пику подвысь… Что смеешься, дурак?..
И тут увидел, как из распахнутых ворот Баязета, на своей Длинноногой лошади, выехал полковник Хвощинский. Аглая шла рядом с ним, в белом нарядном платье с алой розой, приколотой У плеча, как будто шла к венцу, и держалась рукой за стремя.
— Со-о-отня!.. — начал команду Андрей, но в горле у него вдруг что-то перехватило, и он замолк.
— Со-о-отня!.. — начал команду Андрей, но в горле у него вдруг что-то перехватило, и он замолк…
Хвощинский перевесился с седла и поцеловал на глазах Карабанова свою жену долгим поцелуем. Они что-то сказали друг другу.
И полковник засмеялся.
— Хорошо, — донеслось до Андрея, — я буду ждать…
Потом Аглая забежала вперед и, взяв лошадь под уздцы, повела се за собою на поводу. Полковник, глядя куда-то далеко-далеко, молча покачивался в седле, а жена шла перед ним и вела его лошадь.
И, не выдержав, Андрей отвернулся:
— За мной, сотня, рысью… марш!..
Я был тогда молод и, как мне кажется,
многого не понимал. Мы кровью расквитались
за чужие ошибки, но если бы видели, как
мы умирали! Я не знаю, какие чудовищные
цветы могли взрасти на той земле, что напоена
нами. Но я видел своими глазами, как змеи в
пустыне припадали к ранам убитых и пили их
кровь, толстея от этой крови. И нам не было
страшно — мы знали, за что сражаемся, и
престиж русского солдата оставался за нами!
Юнкер А.Н.Евдокимов
ПОД ЯТАГАНАМИ
1
И вот — горы. И вот — простор. И вот — ночь, «И вот я, поручик Андрей Карабанов. Чего хочу я от этой жизни? Чего не хватает мне?.. Все, кажется, уже было: и любовь, и пороки, и гордость, и унижение, и все-таки что-то не пережито…
Знать бы — чего я хочу?»
Карабанов повернулся в седле к одному казаку:
— Послушай, ты чего-нибудь хочешь сейчас?
— До матки бы съездить, — вздохнул тот печально. — Старая уже… Крышу бы ей подновил, девок бы станишных пощупал. А потом и опять на коня можно!..
— Завидую я тебе, — сказал поручик. — Как все просто у вашего брата…
Никто не видел в темноте, как Андрей, припав к ласковой холке своего Лорда, от жалости к себе тихо плакал, кусая губы, и было ему в этот момент очень горько и даже как-то необыкновенно хорошо от этой горечи.
«Люди, — спрашивал он темноту, — почему вы меня забыли?..
Люди, хорошо ли вам без меня?.. Люди, я хочу быть с вами…
Люди, покажите мне дорогу к себе… Люди, сжальтесь надо мною!..»
Глубокой ночью, почти на ощупь, в пугливой, вздрагивающей тьме, ведя лошадей в поводу по козьим тропам, карабановские всадники обошли горы и, спустившись в долину, сомкнулись с первой сотней.
— Как странно плачут шакалы, — сказал Карабанов. — Так плачут, наверное, дети или обиженные женщины…
Костров не разводили. Близость противника не дозволяла пасти лошадей. Их даже не расседлали, держа для осторожности в поводу.
Жесткие камыши не шелестели во тьме, а скрежетали, как ножи.
Люди томились без сна, поджидая рассвета.
— Уже шестой, — сказал Ватнин мрачно, — Поскорей бы подошел пехотный эшелон. Хуже нет такой ночи!
— Огонек вот там светится, — показал в черноту ночи вахмистр. — Видать, курд у костра греется…
На заре казаки вышли на Ванскую дорогу, и вскоре с гор спустились пехотные колонны; впереди ехали на лошадях полковники Пацевич и Хвощинский.