Для меня было бы проще не рассказывать об этом. Если я промолчал бы — это не было бы ложью. Но это было бы не всей моей историей. Это был день, когда, я чуть не рухнул, день когда меня собирались убить. Сейчас, когда рассказывают, как кто?то выдержал пытку каленым железом, я молчу, я знаю, что есть вещи и подейственней. Ибо самую страшную пытку мы носим в себе. Патруль нашел меня в моей комнате — от нечего делать я раскладывал пасьянс. Эти карты когда?то принадлежали Громану (карты генерального штаба — шутил он…). Бывало, мы чертили пулю — сперва вчетвером… Потом, четвертого находить стало трудней и мы стали играть на троих. После отослали Орсона — пришлось играть вдвоем. Когда граф ушел, карты перешли ко мне — не пойму зачем, ведь играть мне было не с кем. Дежурный офицер стал за моей спиной и, только убедившись, что пасьянс у меня не сходится, тронул за плечо. Вставай. Тебя ожидают в комнате допросов… Я поднялся — с ним было еще четыре солдата, если бы я отказался, они бы хорошо отлупили меня, а потом бы оттащили в пыточную. Я не доставил им такого удовольствия — встал и пошел сам. Они меня довели до порога, один даже открыл дверь, но через порог я перешел один. В тот день весь пыточный инструментарий был спрятан по своим местам. Его развесили по стенам или спрятали в ящики. Может, чтобы его вид не действовал на нервы, а может для того, чтобы он не пылился, все прикрыли сукном. Следов не было — пол подмели, стены вымыли и если бы не память, я бы даже не сказал, что это за комната. Проклятая память… Был только стол — за ним стояло два стула. Один был для меня, второй занимала Равира Прода — гауптман, магичка, наконец женщина. Существо настолько странное для нас, что я просто стал забывать, что такие существуют. Я присел, не дожидаясь приглашения. Она долго смотрела на меня, и, наконец, сказала:
— Все дело в одиночестве…
— Я не понял:
— Простите?
— Все дело в одиночестве. Когда вас было много, все было проще. Вы были вместе — локоть к локтю, как кирпичи в стене. Вы держали линию, держали друг друга. Но теперь ты остался один.
— Я не один…
— Да нет, сейчас один. Вас несколько, но вы только кучка одиночек. Было ясно, зачем меня вызвали — меня хотели перетянуть на другую сторону.
Было ясно, зачем меня вызвали — меня хотели перетянуть на другую сторону. Разумеется, сегодня растягивать на дыбе или колоть раскаленным железом меня не будут. Им нужна чистосердечная сдача — в здравом уме и трезвой памяти.
— Упасть тоже нужно вовремя. -Продолжала она, — Ранние быстро сгнивают — посему дешево стоят. Но последние — платят вдвойне. Уже ходят разговоры, что, не дожидаясь крайней даты, вас пора пустить в расход. Говорят, что из вас уже ничего не выйдет. Она не пугала. Наверное, мы всегда это знали. Было ясно, что тех, кого система не переваривает, она просто уничтожает.
— Перед тем, как я попала сюда, я беседовала с оберлейтенантом Громаном…
— Оберлейтенантом? У нас его ценили больше.
— Это обычная практика — давать перешедшим офицерам звание на ступень ниже.
— Плата за предательство… — вырвалось у меня.
— Не ерничайте, Дже. У Громана большие перспективы. К тому же для вас он не был вышестоящим офицером — только другом… И когда я спросила, что я могу вам передать, он ничего не сказал. Не знаешь почему? Я знал — у каждого из нас была своя дорога. Когда?то я не стал отговаривать его, сейчас он не хотел сбивать с пути меня. Но ей я этого не сказал — только пожал плечами.
— Чего ты добиваешься свои протестом — своей скоропостижной кончины? Но это не так — иначе ты бы просто наложил на себя руки. О твоей жертве все равно никто не узнает. А там, — она махнула рукой, — жизнь… Не важно куда она указывала — везде в первую очередь была тюрьма. И только за Стеной существа думали, что они свободны. Глупые… Я посмотрел на ее руки: они были изящными и ухоженными. Казалось невозможным, что ими можно причинить боль. Но такие были сейчас времена: красивые пальцы слагались в сильный кулак.
— Там жизнь, там любовь… Послушай, неужели тебе никогда не хотелось дома, семьи, детей… Можешь ничего не говорить — признайся в этом хоть себе. Я не знал, что мне делать — любить ее или ненавидеть. И дело было совсем не в том, что она была врагом. К своим тюремщикам я не испытывал никаких чувств — но она была из тех, кто равнодушными не оставляет. Она была красива, она была недоступна, она была немыслимо другой. Она, она, она… — стучало в мозгу. Я пытался собраться думать о чем?то другом, пытался собраться, но все без толку. Я хотел посчитать, сколько было людей в моей хоругви до прорыва — память кричала: «Она…». Я вспоминал небо над Тебро
— оно почему?то свелось к ее голубым глазам. «Никогда больше…» — кричал ворон.
— Жарко тут, — проговорила она. Она поднялась со стула и сняла китель. Под ним была блуза кажется из батиста — такая чистая и белая, что я даже вздрогнул. Тут я понял, что еще немного и я рухну. Тогда я сделал то, чего никогда не делал раньше. Я ударил женщину. Ударил не пощечиной — это было слишком просто. Я сжался и с разворота отвесил ей в челюсть правым. Она упала и закричала. Сразу появилась охрана — они повалили меня на пол и били. Было больно, но это было неважно — наваждение исчезло. Меня поставили на колени, заломив руки за спину. Кто?то, кажется дежурный офицер бросил: