В зиме бывают, которые будто сделаны из стекла. Они чисты и прозрачны, будто вырезаны из чистейшего горного хрусталя. Из сияющей пустоты неба глядит солнце — оно будто спешит быстрей проделать свой путь, закончить еще один день в стремлении к весне. В такой день луна гналась за солнцем, но догнала только вечером и ночь наступила раньше. Что?то в этом было: ведь та ночь была и так самой длинной в году — ночью зимнего солнцестояния. Это был необъявленный праздник — отбой сыграли раньше, потушили светильники, но посты усилили. Учителя шумели у себя, пленные разбрелись по комнатам и тоже как?то праздновали, что плохо или хорошо, но прожили еще один год. Когда вовсе стемнело я, Орсон и Громан выбрались на крышу. Орсон сварил бутыль самогона и запек в золе немного мяса. Самогон он охлаждал в снегу, а мясо, наоборот было еще теплое. Когда граф заметил, что кухню закрыли еще после обеда, Орсон, смеясь ответил, что в Школе это не единственная печь. Я чуть не подавился, но потом решил, что огонь очищает — даже если и горит в печи крематория. Кажется, Орсон был уже немного пьян — наверняка он начал отмечать раньше нас со Смотрителем Печей. Когда за нами закрылся люк, он затянул: Ты держишь глаза на дороге А ноги в стременах… Это была «Песнь дороги». Память услужливо подсказала следующие строки: «Пепельная дама — веди меня за собой Есть ты и я — теперь я только твой» Но в слух я сказал:
— Утихни, нас могут услышать…
— Да расслабься, Дже! Нас никто не слышит за ветром — а если и услышит, то подумает, что ревут беанши. Для нашей мясорубки их здесь должен быть взвод. Громан промолчал — кажется его беспокоила только судьба самогона. Он вытащил бутылку из пальцев Орсона, распечатал ее и разлил жидкость по стаканам. Она была обжигающе холодной. После первой никто не стал закусывать, дальше все ограничивались небольшими порциями мяса — ровно столько, чтобы забить горечь самогона. Вокруг было темно — солнце и луна сели вместе. В разрывах туч светили звезды — но их было мало, они были далеки и холодны. Спирт грел нас — становилось легко. У Орсона язык развязался окончательно и он болтал без умолку:
— Крыша мира — посмотри вниз, мы выше всех и вся! Ветры здесь дуют куда хотят, здесь ветры, а не сквозняки, заблудившиеся в паутине улиц. Здесь ветра пахнут полем или морем, дождем или солнцем — но никогда человеком… Но я не стал смотреть вокруг — я посмотрел в небо. В непостижимой высоте горели звезды. Я никогда не мог к ним прикоснуться, но было время, когда они были ближе. Мне стало плохо — у меня это отобрали… Сегодня не было луны. Ночь была темна — и в этой темноте свет звезд был еще ярче.
Мне стало плохо — у меня это отобрали… Сегодня не было луны. Ночь была темна — и в этой темноте свет звезд был еще ярче.
— Каково это — летать в ночном небе? — спросил Орсон.
— Не знаю, — ответил я. Он посмотрел на меня с удивлением:
— Ты ведь летал…
— Но не ночью. Ночное небо не принадлежит птицам.
— А ты разве птица? Я отрицательно покачал головой. Действительно — выше нас не было никого, если не считать черной громады церковной башни. Но сегодняшняя ночь была темной и башня была не видна. Может быть просто небо там было чуть темнее и все… Я подошел к самому краю крыши. Земли тоже не было видно. Почему?то захотелось сделать еще один шаг — броситься вниз, туда, где должна быть такая большая и такая твердая поверхность. Опять уйти в полет, даже если придется расплатиться за него жизнью.
— А как ты научился летать? — спросил Громан.
— Я со скалы упал. Там было саженей сто -я бы разбился вдребезги, но был слишком маленьким, чтобы испугаться. И пока падал — подумал: как это все же здорово. Воздух был жестким — я закрыл глаза, расправил руки и попытался вдохнуть…
— И полетел?
— Нет. Помешала одежда. Но я стал птицей — этого хватило, чтобы не разбиться… Громан печально улыбнулся, будто извиняясь за свой вопрос:
— Ты об этом жалеешь?
— О чем?
— О том, что не можешь летать?
— Говорят, когда человек взрослеет он перестает летать во сне…
— … И видеть цветные сны. Говорят самый крепкий сон без сновидений, — вдруг вставил Орсон.
— Сны ты видишь, просто потом не помнишь, — ответил ему граф, а потом обернулся ко мне: так о чем ты говорил?
— Я не летаю наяву, но летаю во сне… И сны у меня цветные.
— Значит не все потеряно… Когда мы все допили и стали спускаться, граф долго стоял, глядя на юг, будто стараясь что?то разглядеть. Он смотрел туда, откуда нас привели, где были или фронт или граница, где осталось то, что нас учили называть родиной. Когда мы позвали его, он вздрогнул и спросил:
— Как думаешь, о нас там помнят?.. Нас спасут?.. Я не знаю к кому он обращался — ко мне или Орсону, но ответили мы оба. Ответили одинаково: я отрицательно покачал головой, а Орсон бросил:
— На нас всем наплевать. Было бы странно, будь иначе… Но разве это не замечательно? Он расхохотался. На следующее утро у нас было жуткое похмелье. Но я знал: это не самое страшное, что бывает в жизни.
Случилось это в первый день весны. В первый день календарной весны — но, как водится, природе было плевать на сроки, установленные человеком. На улице стоял собачий холод, пурга отбивала по стеклам мелкую дробь. Солнце уже давно встало, но из?за низких туч было темно, будто не только зима, но и ночь расширила свои пределы. Просыпаться не хотелось — к утру сон превращался в крошево бытия и бреда. Мы то проваливались вниз, то всплывали, чтобы убедиться — можно еще немного поспать. Хоть немного… Но ровно к восьми часам мы собрались у учительской — каждый из нас устал, что ему было безразлична даже его собственная судьба. Однако, вместо имени приговоренного на доске объявлений мы увидели объявление: «С Сегодняшнего дня, отныне и навсегда, еженедельные умерщвления отменяются — вас осталось слишком мало, чтобы рисковать любым» Может быть в другое время мы ликовали, но мы разбрелись по комнатам, чтобы досмотреть свои субботние сны. Каждый подумал о том, что сегодня умирать не ему, не поняв больше ничего. Смысл стал доходить к нам после обеда, когда Равира Прода ненадолго появилась в школе, оставив дверь пыточной закрытой.
С трудом мы стали понимать, что сегодня не умрет не просто я или он — не умрет никто. Мы так долго рядом жили рядом со смертью, что она вошла в нас. Радости не было — но просто не дозрели до этого чувства. Словно призраки, мы бродили по школе, иногда подходя к доске объявлений — листок по?прежнему висел на том же месте. Но мы все равно не верили — зима приглушила чувства и многим казалось, что они во сне. И чем глубже они войдут в этот сон, тем горше будет пробуждение. Кто?то старался проснуться, но у них ничего не получалось, и они страдали еще больше. В одну из прогулок я встретил Орсона:
— Как дела? — спросил он меня