И вот тут я разозлился. Наверное, идущие на расстрел в фашистских лагерях думали примерно так же. Если не сопротивляться, то умрешь быстро и без мучений. Если же начнешь упираться… И их палачи наверняка говорили то же самое: «Нам главное — сделать дело, и если нас не злить, то все получится очень быстро и нестрашно». Главное — подчиниться.
— Значит, — сказал я. — Если я даже подчинюсь, то вы меня все равно убьете?
— Нельзя убить того, кто никогда не жил, — стал втолковывать мне Хитрый. — Ты никогда не был живым и им не будешь. Ты — всего лишь неодушевленная программа, и сделать так, чтобы ты перестала существовать — не грех.
— Да что ты ему проповеди читаешь? — взъярился Толстый. — Вот еще, разговаривать со всяким… Короче, буратина, ты меня слышишь? Если ты сейчас не станешь выполнять все, что мы тебе прикажем, будешь убит.
— А если подчинюсь? — спросил я, — вы меня тоже убьете?
— Да! — взревел Толстый. — Мы тебя убьем. Я тебя убью! Своими руками.
Ну, вот только это мне и было нужно.
Я быстро шагнул к Хитрому и вцепившись в иск?стоппер, рванул его на себя. Мне повезло дважды. Я умудрился не коснуться его серебряной головки, и, кроме того, Хитрый от неожиданности выпустил свое оружие из рук.
Ну, теперь все просто.
Я переломил иск?стопер о колено и швырнул его обломки в ближайшую лужу. В ней полыхнуло розовым, нестерпимо ярким огнем, забулькала мгновенно вскипевшая вода.
— Ты что сделал? — взвыл Хитрый, отступая на пару шагов назад. — Меня же за эту палочку у нас в штабе… Мне же за нее во всю жизнь не расплатиться.
Я пожал плечами.
Ну, это уже не моя забота. Любишь кататься, люби и саночки возить.
— Да меня же теперь выгонят из ярых защитников патриотизма! — надрывался Хитрый.
Я повернулся к ним спиной и пошел прочь.
Мне не хотелось к ним даже прикасаться. Мне казалось, что если я это сделаю, то словно бы чем?то замараюсь.
Все?таки они были самые настоящие кретины. Только дурак, может попытаться напасть на кого?то находящегося в искусственном теле. Тем более, в таком, как у меня.
Я услышал как Толстый зашлепал по лужам, и повернулся как раз вовремя, чтобы отвесить ему оплеуху, от которой тот рухнул, слово подкошенный. Обрезок железной трубы, который он раньше прятал под плащом, а теперь вытащил, чтобы садануть меня им сзади по голове, отлетел в сторону. Длинный и Хитрый, намеревавшиеся было последовать примеру своего дружка и успевшие уже сделать ко мне по шагу, остановились так резко, словно натолкнулись на невидимую стену.
— Брысь! — крикнув это, я топнул ногой, и они бросились наутек.
Вот и все сражение с защитниками патриотизма.
Я проверил пульс у Толстого и убедился, что тот в полном порядке. Отлежится, придет в себя и уйдет. Единственное, что ему сейчас грозит, это промокнуть и простудиться. Но тут уж не мое дело. Переодевать его в сухую одежду и отпаивать горячим молоком я не собираюсь. И вообще, после их недвусмысленного заявления, что они собираются меня убить, я запросто мог бы его прикончить.
И вообще, после их недвусмысленного заявления, что они собираются меня убить, я запросто мог бы его прикончить.
Мог бы, однако…
Я все же вернулся в бар. Увидев меня, бармен удивленно вытаращил глаза, но от комментариев воздержался.
— Одну сигарету, — сказал я и положил перед ним мелкую купюру.
— Ну конечно, только одну штуку, — проворчал бармен, распечатывая пучку сигарет. — Хочешь дослушать историю?
После встречи с «защитниками патриотизма» он казался мне не таким уж плохим человеком. И наверное, в других обстоятельствах я бы из вежливости дослушал его историю, но только не сейчас. Хитрый и Длинный вполне могли вернуться с подмогой. И другие «защитники» вполне могли оказаться не такими, как они, олухами. И кроме того, они называли бар «Говорливый какаду» — своим. Это настораживало.
Я взял сигарету, прикурил и, сделав глубокую затяжку, ткнул ее в пепельницу.
— Благодарю, — сказал я, уже направляясь к дверям бара, — Сдачу оставьте себе.
— Заглядывай еще, — крикнул мне вслед бармен, — Пока ты переберешь все, что можно попробовать в моем баре, я неплохо на тебе заработаю.
Я остановился и спросил:
— А тебя не коробит, что я буратина?
— Деньги не пахнут, — сказал бармен.
— Даже если их платят буратины?
— Даже так.
— А если их платят те, кто убивает буратин?
— Это не мое дело. Здесь, в моем баре, никого убивать не будут.
— Ну да, хорьки никогда не гадят поблизости от своей норы.
— На что ты намекаешь? — глаза у бармена сузились.
— Просто хочу прикинуть, кто более виноват. Хорек, убивающий беззащитную домашнюю птицу в силу свое хищнической натуры, или тот, кто из выгоды дает ему пристанище.
Бармен ухмыльнулся.
— В таком случае, ответ на этот вопрос тебе не найти. Даже и не пытайся.
— Уверен?
— Да, его просто нет.
— Прощай.
Бармен не ответил.
Я снова вышел под дождь, заставил память искусственного тела воспроизвести вкус сигареты, запустил эту запись по кругу и пошел прочь, туда, где, по моим расчетам должна была быть станция. Проходя мимо места, где должен был лежать Толстый, я увидел, что его уже нет. То ли пришел в себя и унес ноги, то ли его забрали вернувшиеся для этого дружки.