Она думает, что учительница сейчас скажет что-то вроде: «Ты только исключение, подтверждающее правило», или ещё что-нибудь столь же банальное. Но та говорит лишь:
— Гм-м, а это интересно. Держу пари, Лев не упустит случая поговорить с тобой об этом.
Для Мираколины хуже угрозы не придумаешь, и учительница об этом знает. Так что Мираколина затыкается. Однако то, что она активно сопротивляется Сопротивлению, известно всем в замке, и поэтому её призывают на столь нежеланную для неё аудиенцию к мальчику, который не взорвался.
• • •
Аудиенция происходит утром в понедельник. Мираколину забирают с невыносимой групповой терапии и ведут в ту часть замка, в которой она никогда раньше не бывала. Она идёт туда в сопровождении целых двух членов Сопротивления. Она, конечно, не уверена, но подозревает, что по крайней мере у одного из них есть оружие. Её вводят в полный пышной растительности зимний сад — сплошное стекло и солнечный свет. Сад, восстановленный во всей своей былой роскоши, хорошо отапливается. В середине помещения стоит стол из красного дерева и два стула. На одном из стульев уже сидит он — мальчик-герой, центр всего этого причудливого культа. Она присаживается напротив и ждёт, пока он заговорит первым. Но ещё до того, как он открывает рот, Мираколина с точностью может утверждать, что мальчик искренне заинтересовался ею — единственной во всём замке белой вороной. Среди стаи разноцветных.
Мальчик пристально изучает её несколько минут, а затем спрашивает:
— Ну и что ты из себя строишь?
Она оскорблена неформальностью его обращения.
Среди стаи разноцветных.
Мальчик пристально изучает её несколько минут, а затем спрашивает:
— Ну и что ты из себя строишь?
Она оскорблена неформальностью его обращения. Можно подумать, всё происходящее здесь возмущает её только потому, что она «что-то из себя строит»! Хорошо, сейчас она покажет этому хлыщу, что её протест — не просто выпендрёж.
— Ты в самом деле интересуешься моим мнением, хлопатель, или я для тебя — только козявка, которую у тебя почему-то не получается раздавить своим железным сапогом?
Услышав такое, «хлыщ» хохочет во всё горло.
— «Железный сапог»! Вот здорово! — Он поднимает ногу и показывает ей подошву своих «найков». — Признаю — может, в выемки и забились какие-нибудь раздавленные пауки, тут ты права, но это и всё.
— Если ты собираешься применить ко мне третью степень, — отвечает она, — то давай, приступай, и покончим с этим. Лиши меня, например, еды или воды. Пожалуй, лучше воды, потому что от жажды я умру быстрее, чем от голода.
Он недоверчиво трясёт головой:
— Не может быть, чтобы ты и вправду считала меня таким извергом! С чего ты это взяла?
— Меня притащили сюда насильно и держат здесь против моей воли, — шипит она, наклонившись к нему через стол. Может, плюнуть ему в рожу? Нет, прибережём это для более подходящего момента, так сказать, для усиления эффекта. — Тюрьма всё равно остаётся тюрьмой, хоть всю её ватой обей и марлей оберни, чтобы было помягче!
Он отшатывается. Ага, вот где у него кнопка! Мираколина припоминает фото из газет в те времена, когда этот пацан красовался во всех выпусках новостей — мумия в бетонном бункере, завёрнутая в несколько слоёв марли и ваты.
— Я правда не могу тебя понять, — говорит он. В голосе его прорываются нотки гнева. — Мы же спасли тебе жизнь! Ты могла бы выказать хоть немного благодарности.
— Вы ограбили меня, так же, как и всех здесь! Вы забрали у меня смысл жизни. Ты называешь это спасением? Да это проклятие!
— Мне очень жаль, что ты так считаешь.
Вот теперь её черёд злиться.
— Да уж, тебе, конечно, жаль, что я так считаю! Всем тут жаль, что я так считаю! Так и будете долбить это, как попугаи, пока я не перестану так считать?
Он резко вскакивает, оттолкнув стул, и начинает вышагивать взад-вперёд, листья папоротника с шуршанием задевают его одежду. Она таки достала его! Ещё чуть-чуть — и он вылетит отсюда к… Но он делает глубокий вдох и поворачивается к ней.
— Я знаю, каково тебе сейчас, — говорит он. — Моя семья тоже промыла мне мозги так, что я сам только и ждал, когда же меня расплетут. И не только моя семья, но и друзья, и церковь, да все, кто что-либо значил для меня. Единственный разумный голос принадлежал моему брату Маркусу, но я тогда был слеп к его словам — до того дня, когда меня похитили…
— Ты хочешь сказать «глух», — перебивает Мираколина, и он останавливается, словно споткнувшись.
— А?
— Ты был глух к его словам, а не слеп. Определись со своими чувствами. Или не можешь, потому что совсем бесчувственный?
Он улыбается.
— А ты достойный противник.
— И к тому же нечего мне излагать свою биографию. Я её и так знаю. Тебя захватил Беглец из Акрона на дороге, где случилась большая авария, и он использовал тебя в качестве живого щита. О-очень благородно. А потом он перетряхнул тебе мозги, вот и всё.
— Ничего он не перетряхивал! Я сам пришёл к своим убеждениям, сам увидел, что такое расплетение вообще и десятина в частности!
— Так значит, по-твоему, быть убийцей лучше, чем быть десятиной, а, хлопатель ?
Он придвигает стул и садится — почти спокойно. Её задевает, насколько быстро он перестал реагировать на её издёвки.
Её задевает, насколько быстро он перестал реагировать на её издёвки.
— Если живёшь, не задавая вопросов, то оказываешься не готов, когда вопросы вдруг обрушиваются на твою голову, — молвит он. — Начинаешь злиться, а справляться с гневом не умеешь. Да, я стал хлопателем, но только потому, что был слишком невинен, чтобы понять, какую огромную вину тем самым беру на себя.