— Он всегда был прекрасным сыном, — говорили его родители, и эти слова цитировались повсюду. — Мы ничего не понимаем.
Видя слёзы, которые проливали на многочисленных интервью родители Лева, можно было вообразить, что мальчик действительно взорвал себя и погиб. Что ж, отчасти так оно и было, потому что тот Левий Калдер, которого его родители принесли в жертву, больше не существовал.
Прошёл почти год с того момента, как Лева схватили в заготовительном лагере «Весёлый Дровосек». Сейчас, в это дождливое воскресное утро, он сидит в тюремной комнате отдыха. Нет, он не заключённый; он здесь с воспитательной миссией.
Напротив него расположился юнец в оранжевом комбинезоне, руки его вызывающе скрещены на груди. Между ними — руины паззла, оставшиеся от кого-то, кто сидел за этим столом до них; подобных неоконченных проектов в тюремной комнате отдыха — великое множество. Сейчас февраль, и по стенкам развешаны украшения к дню святого Валентина — жалкая попытка придать помещению хоть чуточку праздничный вид, впрочем, больше похожая на издевательство, потому что в колонии сидят только мальчики. Лишь единицы находят любовь в этих стенах.
— Ну что, ты, вроде, должен сказать мне что-то эдакое умное, — произносит парень в оранжевом комбинезоне — нагловатый, весь в татуировках и весьма дурно пахнущий. — Слушай, да ты же совсем сопляк. Сколько тебе? Лет двенадцать, не больше?
— Вообще-то, мне четырнадцать.
Парень кривит губы в усмешке.
— Ни черта бы не дал тебе четырнадцать. Вали-ка ты куда подальше. На фига мне такой духовный учитель — младенец Иисус какой-то. — Он взъерошивает волосы Лева, которые, кстати, за последний год отросли до плеч, так что мальчик действительно похож на исусика.
Лева эта реплика не задевает — такое он слышит через день да каждый день.
— У нас ещё полчаса. Может, поговорим о том, почему ты попал сюда?
— Потому что меня поймали, — бросает панк. Он сверлит Лева пристальным взглядом прищуренных глаз. — Что-то рожа у тебя больно знакомая.
Лева эта реплика не задевает — такое он слышит через день да каждый день.
— У нас ещё полчаса. Может, поговорим о том, почему ты попал сюда?
— Потому что меня поймали, — бросает панк. Он сверлит Лева пристальным взглядом прищуренных глаз. — Что-то рожа у тебя больно знакомая. Где это я тебя видел?
Лев пропускает его вопрос мимо ушей.
— Тебе, наверно, лет шестнадцать, — говорит он. — Я прав? В твоём досье написано, что ты «кандидат на состояние распределённости». Тебе об этом известно? Это значит, что тебя могут отправить на расплетение.
— Спятил? Чтобы мамаша отдала меня в расчленёнку? Да у неё духу не хватит. Кто тогда будет оплачивать её долбаные счета? — Парень закатывает рукав: оказывается, у него вся рука в наколках — от запястья до плеча живого места нет от костей, черепов и всяких прочих ужасов. — К тому же — ну кому на фиг сдались такие ручки?
— Ты удивишься, — возражает Лев, — но люди платят большие деньги за такие замечательные наколки, как у тебя.
Панк, кажется, огорошен. Он снова вперяется в Лева.
— Слушай, ну правда, откуда я тебя знаю? Ты живёшь здесь, в Кливленде?
Лев вздыхает.
— Ты не знаешь меня , ты знаешь обо мне .
Проходит миг, и глаза панка округляются — вспомнил.
— Вот это да! Ты тот самый чувак! Ну то есть хлопатель! Ну то есть тот, что не стал хлопать! Это про тебя во всех новостях уши прожужжали!
— Да, это я. Но здесь я не для того, чтобы говорить о себе.
В одно мгновение панк превращается в другого человека.
— Да, да, знаю. Ты того… извини, я вёл себя как последняя жопа. Так почему ты не в тюряге?
— Заключил сделку о признании вины — знаешь, юридический термин такой. Мне нельзя об этом говорить. Скажу только, что вести беседы с такими, как ты — это часть моего наказания.
— Во бля! — говорит парень, лыбясь во всё лицо. — Тебя, небось, в пентхаусе поселили?
— Слушай, мне действительно нельзя об этом распространяться. Зато я вправе слушать всё, что тебе только вздумается мне сказать.
— Понял, понял. Ну то есть, если тебе так уж хочется услышать всю эту фигню…
И парень ударяется в исповедь и выкладывает всю свою историю — наверняка он ничего такого в жизни никому не рассказывал. Так что в печальной известности Лева есть хотя бы одна положительная сторона — уважение со стороны тех, кто не оказывает его никогда и никому.
Ребята в колонии всегда очень живо интересуются жизненными обстоятельствами Лева, но, отпуская его на свободу, власти поставили предельно чёткие условия. Он снискал столько симпатии со стороны одних людей и столько неприятия со стороны других, что в «интересах народа» было как можно скорее удалить его из новостей и всячески избегать того, чтобы он стал общенациональным рупором против расплетения. Дело кончилось тем, что его приговорили к домашнему аресту, вживили в затылок следящий чип и припаяли 520 часов общественных работ в год, до тех пор пока Леву не исполнится восемнадцать. Общественные работы состоят в том, чтобы подбирать мусор в местных парках и вразумлять сбившуюся с пути молодёжь, предостерегая её против наркотиков и деструктивного поведения. В обмен на относительно лёгкое наказание Лев обязался выдать властям всю известную ему информацию о деятельности хлопателей и других террористических группировок. Это как раз было проще всего — он практически ничего не знал о происходящем в организации за пределами его ячейки, а все её члены погибли. Ещё мальчика обязали молчать — он не имел права ничего рассказывать о расплетении, жертвовании десятины, а также о том, что случилось в «Весёлом Дровосеке». То есть, Лев Калдер должен был исчезнуть.