Нет больше ни восторга, ни гордости. И удивляться нет толку. Искорка едва теплится, судорожно цепляясь за… Страх. Один он, как верный друг, остаётся до конца. Только он. Не умирать. Ни за что не умирать! Всё что угодно, только бы вновь ощутить… Но память о чувствах меркнет едва ли не быстрее, чем они сами. Скорее! Надо торопиться! Надо успеть! Любой ценой…
И вздохом позднее, откупаясь от тюремщика почти непосильно дорогой, но единственной возможной платой, искорка, теряя всё, на что было потрачено столько любви, прощаясь со всем, что вселяло гордость и восторг, вырывается на свободу. Израненная, обессиленная, отчаявшаяся, но не сдавшаяся, потому что её ещё не научили сдаваться на милость победителя. Зато научили сражаться, и следующее нападение уже не застанет новорождённый мир врасплох…
— Ты мог погибнуть?
Тёмное пламя в глубине изумруда постепенно затухает, возвращая глазам кузена их истинный цвет. А впрочем, истинный ли? Может быть, та чернота, хранящая тысячи тайн, и составляет суть моего родича, ведь недаром его Дом носит имя Крадущихся во Мраке Познания? Да, пожалуй, так и есть. Только одну крохотную подробность никто не удосужился упомянутъ: там, где прошёл Ксаррон, мрак не рассеивается, а сгущается ещё плотнее.
— Да.
Он отвечает с запозданием, нехотя, словно старается показным равнодушием отмахнуться от дальнейших назойливых расспросов. Но я давно уже привык к тому, что правду мне выдают по частям, и вымуштровал своё терпение.
— Та Нить… Она была одна?
— Какая разница?
Он всё ещё верит, что я угомонюсь и придушу собственное любопытство. Наивный. Я вовсе не любопытничаю. Приоткрыл новую страницу… Нет, подразнил меня первой главой новой книги, так что хочешь или не хочешь, а придётся листать дальше. Подразнил и напугал, причём неизвестно, первого или второго в итоге оказалось больше, а от страха я стараюсь избавиться всеми возможными способами, лучший из которых — срывание покровов тайны.
— Сколько таких Нитей встретилось тебе на пути?
Ксаррон посмотрел на меня с чувством, совместившим в себе сожаление и негодование.
— Две, три, четыре… Их количество имеет значение? Или ты просто хочешь узнать, сколько раз я потерпел неудачу?
Значит, то поражение было всего лишь первым? Но мне почему-то верится, что и последним тоже, поскольку вряд ли кузен, даже в самом раннем детстве, вёл себя необдуманно.
— Думаю, ты больше не вступал в подобные сражения, а предпочитал обходить врага стороной.
Потому что уже знал, как его распознать. И был готов к тому, на что он способен, конечно же.
Ксо поджал нижнюю губу, становясь похожим на обиженного ребёнка, но не ответил.
— Я угадал?
Изумрудный взгляд, словно стараясь защитить своего хозяина, покрылся тонкой корочкой отрешённости.
— Это было… так постыдно. Отступить. Убежать, поджав хвост. Шарахаться в сторону от любой Нити, хоть немного напоминающей ту…
И каждый раз на долгий вдох замирать в беззвучном ужасе, прежде чем решаться присоединить к своим владениям новые территории.
Отступить. Убежать, поджав хвост. Шарахаться в сторону от любой Нити, хоть немного напоминающей ту…
И каждый раз на долгий вдох замирать в беззвучном ужасе, прежде чем решаться присоединить к своим владениям новые территории. Догадываться, какая опасность может подстерегать на новом шаге, но не находить в себе мужества, а может быть, достаточной трусости, чтобы остановиться. Впрочем, остановка была бы равносильна самоубийству, а право распоряжаться своей жизнью у искорки, в которой теплилось сознание Ксаррона, ещё не было.
Постыдно? Пожалуй. Особенно когда получил неожиданный ответ на незаданный вопрос: разве есть на свете кто-то могущественней новорождённых драконов? Как ни странно, есть. Драконы умершие.
— Она принадлежала кому-то из погибших во время войны?
— Наверняка.
— А кому именно, можешь сказать? Хотя бы предположить?
Кузен мотнул головой:
— Остаётся только гадать. Я не мог знать тех, кто погиб, ведь последнее сражение закончилось перед самым моим рождением. А матушка… Она всегда говорила, что бывают вопросы, которые не следует задавать. Никому и никогда.
Тётушка Тилли оказалась столь непрозорлива? Если верить многовековому опыту, нет лучшего средства для разжигания любопытства, нежели строгий запрет. Неужели Ксо единственный раз в жизни послушался своей матери? Что-то не верится.
— И ты не спрашивал?
Он невесело усмехнулся:
— Я не смог. Правда. Сразу после войны любой разговор об умерших считался едва ли не оскорблением их памяти, а уж расспросы тем более. А когда страсти улеглись и можно было попросить Старейших о беседе, я… испугался. Ведь мне пришлось бы рассказать всё то, что сейчас узнал ты.
Чистосердечно признаться в давней неудаче и открыто объявить о своей слабости и несостоятельности как Повелителя Небес. Покрыть своё имя и имя целого Дома несмываемым позором. Всю оставшуюся жизнь считаться слабым и ничтожным, потому что тот, кто начал путь с бесславного поражения, не достоин вкуса победы.
Да, примерно так ты и думал, Ксо. Самое страшное, что думать иначе тебе не было дано. Перед тобой оставался пример отца, погибшего, но не отступившего и не отступившегося, пример матери, хранящей силу и мужество в любых обстоятельствах, пример единокровного брата, поклявшегося отомстить обидчику семьи. Все они, даже терпя поражения, не избегали следующей встречи с врагом, а ты…