Итак, эта начальственная (по впечатлению) дюжина неожиданно оказалась здесь и сразу завладела вниманием ленивого курильщика в пухлом кресле. Как-то так получилось, что они выстроились полукругом, так что восседавший оказался в центре его, и заговорили было все сразу, так что сперва никакой электронике не под силу оказалось выделить из речевого потока хоть какие-то членораздельные синтагмы. Существо с кальяном на это вроде бы никак не отозвалось, продолжало безмятежно вдыхать и выдыхать зелень; и только глаза, у здешней расы глубоко укрытые в глазницах, как в амбразурах толстостенного железобетонного дота, и отблескивавшие лишь тогда, когда свет падал глядевшему прямо в лицо, — глаза курильщика вдруг как бы прыжком (почудилось даже, что щелкнуло при этом) оказались на поверхности, даже выдвинулись над плоским, в общем, лицом и — показалось — даже загорелись угрюмым красным светом, как если бы внутри каждого из них включился мощный и быстродействующий нагревательный элемент, способный любой металл довести до красного сперва, а потом и до белого каления.
И действительно, глаза сидевшего в центре очень быстро налились яростным белым светом с малой примесью зеленого; а достигнув этого — стали медленно поворачиваться вокруг внутренней оси, как астрономические самосветящиеся тела, уменьшенные только до крайней миниатюрности; поворачиваться, фокусируя взгляд поочередно на каждом из лиц, потом быстрым качанием — вниз-вверх — фиксируя каждую фигуру, затем мгновенной остановкой как бы ставя точку и вновь поворачиваясь на несколько градусов, переключаясь на стоявшего следующим, чтобы повторить свои движения в той же последовательности.
Людям в их неведении трудно было определить, что несли и что выражали эти глаза в своем взгляде; но факт был неоспорим: уступая то ли угрозе, то ли, может быть, просто внушению или же подчиняясь более сильной воле, каждый из дюжины, столкнувшись с лучевым ударом этих глаз, вдруг умолкал, словно у него пресекалось дыхание, свои глаза, тоже выдвинутые было на огневой рубеж, поспешно убирал в глубину зрительных туннелей и даже закрывал — но на миг только — амбразуры заслонками век; фигура, только что выражавшая монументальность, сразу как-то обмякала, мало того — начинала покачиваться, выражая неустойчивость. И таким образом за считанные секунды в пространстве вновь воцарилась тишина, и стало слышно, как за пределами меблированного пятачка с его полукруглым столом, расположенным перед курильщиком кальяна (именно так и хотелось думать: не он сидел за столом, но стол был расположен перед ним, сидевший — хочешь не хочешь — оставлял впечатление центра системы координат, по которому определялось местоположение всего остального), а также длинными диванами, тоже вроде бы надутыми и составлявшими внешний периметр условной выгородки, — за этим периметром по-прежнему жужжали, щелкали, посвистывали даже разные механизмы. И только тогда центр системы начал издавать звуки, которые теперь для терран стали, как уже упоминалось, сами собой понемногу складываться в постижимые человеческим разумом слова.
— Вы, организм! — Так восприняли люди обращение, каким Центр вовлек в диалог фигуру, стоявшую крайней справа. — Э-э… Кто?
Фигура, похоже, несколько растерялась.
— То есть… как это? Простите, Отец Эфира, я не понимаю…
— Кто вы, я спрашиваю — ясно, кажется? Отрекомендуйтесь вкратце.
Организм, показалось, в небольшой мере подрос и расширился. И звук его голоса показался вдруг схожим с густым тоном кулис-тромбона.
— Каждый организм на планете Тивиза скажет вам, кто я: ни один организм в нашем мире не бывает на экранах столь часто, как я! Да, ручаюсь вам: ни один не скажет…
(«Какая-то здешняя звезда, — негромко пробормотал Федоров сидевшему рядом Изнову. — Хотя и не красавец — но это по нашим понятиям, а они, может, таких именно и любят…»)
Сидевший выпустил в сторону телезвезды струйку дыма. Последил за тем, как она завихрялась — и все остальные тоже следили, словно от того, как струйка раскудрявится, и зависело все дальнейшее.
(«Ритуал это, что ли?» — снова шепнул Федоров. На что Изнов ответил лишь кратким «тсс!».)
— Каждый организм на планете Тивиза, — ответил тот, кого только что назвали Отцом Эфира (процедил лениво, когда струйка наконец растаяла до полной незримости), — такой глупости никогда больше не скажет.
Телезвезда — или кем он там был, — могло показаться, превратился на миг в свое собственное бронзовое изваяние.
— Вы, — произнес он горлом, — ничтожный экранщик… Как вы смеете…
Курильщик, похоже, его и не услышал.
(«Ритуал это, что ли?» — снова шепнул Федоров. На что Изнов ответил лишь кратким «тсс!».)
— Каждый организм на планете Тивиза, — ответил тот, кого только что назвали Отцом Эфира (процедил лениво, когда струйка наконец растаяла до полной незримости), — такой глупости никогда больше не скажет.
Телезвезда — или кем он там был, — могло показаться, превратился на миг в свое собственное бронзовое изваяние.
— Вы, — произнес он горлом, — ничтожный экранщик… Как вы смеете…
Курильщик, похоже, его и не услышал. Он лишь лениво протянул руку к установленному на столе плоскому аппарату и ткнул, даже не глядя, в одну из множества кнопок на панели.