— Вовремя, — сказал Жак, поворачиваясь к ней. — Он еще не начал говорить.
Мои глаза здесь. Он видел корзину: красивая белая салфетка с красными и черными полосками покрывала содержимое. Матье некоторое время изучал темноволосый затылок, потом перестал: это было слишком мало для такой тяжелой нежности. Затылок исчез в тени, и возникла вполне реальная салфетка, она как бы заволокла его глаза, затеняя мешанину образов и мыслей. Мои глаза здесь. Приглушенный звонок заставил его вздрогнуть.
— Цыпонька, быстро, быстро! — сказала марселька. Она повернулась к Матье с извиняющимся смехом:
— Это будильник. Я его всегда ставлю на половину девятого.
Девочка поспешно открыла чемоданчик, засунула туда руку, и звон прекратился. Половина девятого, он сейчас войдет в Шпортпаласт. Я в Жуан’ле-Пэне, я в Берлине, но мои глаза здесь. Где-то длинный черный автомобиль останавливался у дверей, из него выходили люди в коричневых рубашках. Где-то на северо-востоке, справа от него и позади него: но здесь была эта салфетка, которая закрывала ему все. Пухлые пальцы в кольцах ловко вытащили ее за углы, она исчезла, Матье увидел лежащий на боку термос и горку тартинок: ему захотелось есть. Я в Жуан-ле-Пэне, я в Берлине, я в Париже, у меня больше нет жизни, больше нет судьбы. Но здесь я хочу есть. Здесь, рядом с этой полной брюнеткой и этой маленькой девочкой. Он встал, достал из сетки свой чемодан, открыл его и на ощупь взял сверток Одетты. Он снова сел, взял нож и разрезал шпагат; он торопился есть, как будто должен был вовремя закончить, чтобы слушать речь Гитлера. Он входит; от чудовищного вопля задрожали стекла; вопль умолкает, он вскидывает руку. Где-то эти десять тысяч вооруженных людей — голова прямо, рука вскинута.
Где-то эти десять тысяч вооруженных людей — голова прямо, рука вскинута. Где-то за его спиной Одетта склонялась над радиоприемником. Он начинает, он говорит: «Мои соотечественники», и его голос уже не принадлежит ему, он принадлежит всему миру. Его слышат в Брест-Литовске, в Праге, в Осло, в Танжере, в Каннах, в Морле, на большом белом теплоходе компании «Паке», идущем между Касабланкой и Марселем.
— Ты уверен, что поймал Штутгарт? — спросила Одетта. — Ничего не слышно.
— Тихо! — прошипел Жак. — Да, я уверен. Лола остановилась у входа в казино.
— До скорого, — сказала она.
— Пой хорошо, — сказал Борис.
— Постараюсь. Куда ты идешь, любимый?
— В «Баскский бар». Там приятели, которые не знают немецкого, они попросили меня переводить им речь Гитлера.
— Бррр! — вздрогнула Лола. — Невеселенькое занятие.
— Я как раз очень люблю переводить, — сказал Борис. Он говорит! Матье сделал отчаянное усилие, чтобы услышать его, но потом ощутил пустоту внутри и перестал. Он ел; напротив него девочка кусала тартинку с конфитюром; слышно было лишь мирное прерывистое дыхание локомотивов, медовый вечер, все закрыто, Матье отвел глаза и посмотрел на море сквозь стекло. Розовый, круглый вечер смыкался над ним, и однако голос пронзал это сахарное яйцо. Он существует повсюду, поезд углубляется в него, и он в поезде, под ногами девочки, в волосах дамы, в моем кармане, если бы у меня было радио, я заставил бы его зазвучать в сетке или под скамейкой. Он здесь, огромный, он перекрывает шум поезда, от него дрожат стекла, а я его не слышу. Матье устал, он заметил вдалеке парус на воде и думал только о нем.
— Слушай! — победно воззвал Жак. — Слушай же! Радиоприемник внезапно исторг протяжный гул. Одетта отступила на шаг, это было почти невыносимо. «Как их много! — подумала она. — Как они им восхищаются!» Там, за тысячи километров, десятки тысяч негодяев. И их голоса заполнили тихую семейную гостиную, и где-то там решалась именно ее судьба.
— Вот оно, — сказал Жак, — вот оно.
Шквал мало-помалу стихал; можно было различить гортанные, гнусавые голоса, затем наступила тишина, и Одетта поняла, что он будет сейчас говорить. Борис открыл дверь бара, и хозяин подал ему знак поторопиться.
— Скорее, — сказал он, — сейчас начнется.
Их было трое, они облокотились о цинковую стойку: марселец Шарлье, наборщик из Руана и высокий грубо скроенный здоровяк по имени Шомис, продававший швейные машинки.
— Привет, — тихо сказал Борис.
Они поспешно с ним поздоровались, и он подошел к радиоприемнику. Он их уважал, потому что они решились сократить свой ужин, чтобы послушать, как им в лицо скажут нечто жуткое. Эти сильные люди смотрели правде в глаза.
Он оперся обеими руками о стол, слушает бескрайний океан, океанический гул. Он поднимает правую руку, и пучина успокаивается. Он говорит:
«Дорогие соотечественники!
Есть предел, когда уже невозможно уступать, потому что это стало бы непростительной немочью. Десять миллионов немцев находились вне пределов рейха на двух больших искусственно созданных территориях. Эти немцы желали вернуться в свой рейх. Я не имел бы права войти в историю Германии, если бы позволил себе бросить их на произвол судьбы. Я бы также не имел права быть фюрером этого народа. Я уже пошел на мучительные уступки, но здесь мы подошли к черте, которую я не могу преступить. Плебисцит в Австрии показал, насколько наши чувства справедливы. Это — яркий пример, и подобных результатов мир не ждал. Но мы уже убедились, что для демократий плебисцит становится фикцией и даже помехой, если он не приносит результата, на который надеялись демократы.