Фонарик погас. Шарль остался ослепленным, фиолетовые круги вращались у него перед глазами.
— Я вас не вижу.
— А я вас вижу, — сказала она. — Даже без фонарика. Голос был молодой и красивый, но Шарль не доверял ему. Он повторил:
— Я вас не вижу, вы меня ослепили.
— А я вижу в темноте, — гордо сказала она.
— Вы что, альбинос? Она засмеялась.
— Альбинос? У меня не красные глаза и не белые волосы, если вы это имеете в виду.
У нее был резко выраженный акцент, придававший всем ее фразам вопросительную интонацию.
— Кто вы?
— А вот угадайте, — сказала она. — Это не очень трудно: еще позавчера вы меня встретили, и у вас был такой ненавидящий взгляд.
— Ненавидящий? Но я никого не ненавижу.
— Еще как ненавидите, — сказала она. — Я думаю, что вы ненавидите всех.
— Погодите! У вас есть шуба? Она снова засмеялась.
— Протяните руку, — сказала она. — Потрогайте.
Он протянул руку и прикоснулся к большой бесформенной массе. Это был мех. Под мехом, безусловно, было одеяло, затем свертки с одеждой, а потом белое мягкое тело, улитка в своей раковине. Как ей должно быть жарко! Он немного погладил мех и ощутил тяжелый теплый аромат. Вот чем еще тут пахло. Он гладил мех против шерсти и был доволен.
— Вы блондинка, — победоносно сказал он, — и у вас золотые серьги.
Она засмеялась, и фонарик снова зажегся. Но на этот раз она его повернула на собственное лицо; покачивание поезда колебало фонарик в ее руке; свет поднимался от груди ко лбу, скользил по накрашенным губам, золотил легкий светлый пушок в уголках губ, обрисовывал розовые ноздри. Загнутые черные ресницы маленькими лапками торчали над утолщенными веками; они казались двумя перевернутыми на спину насекомыми. Женщина была блондинкой: ее волосы пенились легким облачком вокруг головы. У него екнуло сердце. Он подумал: «Она красива», и резко отдернул руку.
— Теперь я вас узнал. С вами всегда был старый господин — он толкал вашу коляску; вы проезжали, ни на кого не глядя.
С вами всегда был старый господин — он толкал вашу коляску; вы проезжали, ни на кого не глядя.
— Я вас прекрасно разглядела сквозь ресницы.
Она приподняла голову, и он окончательно ее узнал.
— Я никогда не подумал бы, что вы можете на меня смотреть, — сказал он. — По сравнению с нами у вас был вид очень состоятельной дамы; я думал, что вы из пансиона «Бокер».
— Нет, — сказала она. — Я была в «Мон Шале».
— Я не ожидал встретить вас в вагоне для скота. Свет погас.
— Я очень бедна, — сказала она.
Он протянул руку и мягко нажал на мех:
— А это?
Она засмеялась.
— Это все, что у меня осталось.
Она вернулась в тень. Большой сверток, бесформенный и темный. Но его взгляд все еще хранил ее облик. Он сложил обе руки на животе и стал глазеть в потолок. Бланшар тихо храпел; больные начали переговариваться между собой, по двое, по трое; поезд со стоном мчался в пространство. Она была бедной и больной, ее одевали и раздевали, точно куклу. И она была красива. Она пела в мюзик-холле, сквозь длинные ресницы она смотрела на него и желала с ним познакомиться: ему казалось, будто его снова поставили на ноги.
— Вы были певицей? — вдруг спросил он.
— Певицей? Нет. Я играла на фортепьяно.
— А я принимал вас за певицу.
— Я из Австрии, — сказала она. — Все мои деньги там, в руках у немцев. Я покинула Австрию после аншлюса.
— Вы уже были больны?
— Да, я уже была на доске. Родители увезли меня поездом. Все было, как сейчас, только было светло, и я лежала на полке первого класса. Над нами кружили немецкие самолеты, мы все время опасались, что нас начнут бомбить. Мать плакала, я же не унывала, я чувствовала сквозь потолок небо. Это был последний поезд, который они пропустили.
— А потом?
— Потом я приехала сюда. Моя мать в Англии: ей нужно зарабатывать нам на жизнь.
— А этот старый господин, который вас возил?
— Это старый идиот, — жестко сказала она.
— Значит, вы совсем одна?
— Совсем одна. Он повторил:
— Совсем одна на свете, — и почувствовал себя сильным и крепким, как дуб.
— Как вы узнали, что это я?
— После того, как вы чиркнули спичкой.
Он еле сдерживал радость. Она была здесь, про запас, тяжелая и безымянная, почти забытая; это из-за нее его голос горько подрагивал! Но он решил сохранить свою тайну на ночь, он хотел понаслаждаться ею один.
— Вы видели свет на перегородке?
— Да, — сказала она. — Я глядела на него целый час.
— Смотрите, смотрите: дерево проезжает.
— Или телеграфный столб.
— Поезд идет тихо.
— Да, — сказала она. — А вам хотелось бы, чтоб побыстрее?
— Нет, все равно. Ведь не знаешь, куда едешь.
— Это верно! — весело согласилась она. Ее голос тоже слегка дрожал.
— В конечном счете, — заметил он, — здесь не так уж и плохо.
— Много воздуха, — подхватила она. — И потом, хоть как-то развлекают проплывающие тени.
— Вы помните миф о пещере?
— Нет, а что это за миф?
— Это о рабах, привязанных в глубине пещеры. Они видят тени на стене.
— Почему их там привязали?
— Не знаю. Это написал Платон.
— Ах, да! Платон… — неуверенно сказала она.
«Я расскажу ей, кто такой Платон», — в опьянении подумал он.
«Я расскажу ей, кто такой Платон», — в опьянении подумал он. У него побаливал живот, но он жаждал, чтобы путешествие было бесконечным.