— Люди начинают понимать.
— Они совершенно ничего не понимают, — возразил Гомес. — Испанец может понять, чех тоже, может быть, даже немец, потому что они в деле. Французы над схваткой; они ничего не понимают, они только боятся.
Матье почувствовал себя уязвленным, он живо возразил:
— Их нельзя в этом упрекать. Мне терять нечего, и меня не так уж расстраивает перспектива ввязаться в войну: ничто меня не держит. Но если сильно чем-то дорожишь, думаю, не так уж легко перескочить от мира к войне.
— Я это сделал за час, — проговорил Гомес. — Думаете, я не дорожил своей живописью?
— Вы — другое дело, — сказал Матье. Гомес пожал плечами.
— Вы говорите, как Сара.
Они замолчали. Матье не так уж уважал Гомеса. Меньше, чем Брюне, меньше, чем Даниеля. Но он чувствовал себя перед ним виноватым, потому что тот был испанец. Матье вздрогнул. Рыба у стенки аквариума. А он чувствовал себя французом под этим бесстрастным взглядом, французом до мозга костей. Виноватым. Виноватым французом. Ему хотелось сказать ему: «Но черт возьми! Я был за вмешательство в войну в Испании». Но вопрос был не в этом. То, чего он желал, в счет не шло. Он был француз, и ничего бы не дало, выпади он из числа других французов. Я был против вмешательства в испанские дела, я не посылал оружия, я перекрывал границы волонтерам. Он мог либо быть прав вкупе со всеми, либо виноват так же, как этот метрдотель и геморроидальный господин, пьющий «Виши».
— Как это ни глупо, — сказал он, — но я почему-то думал, что вы придете в форме.
Гомес улыбнулся:
— В форме? Вы хотите видеть меня в форме?
Он вынул из бумажника пачку фотографий и стал их поочередно протягивать Матье.
— Се человек.
Матье разглядывал сурового офицера на ступеньках церкви.
Матье разглядывал сурового офицера на ступеньках церкви.
— У вас тут не слишком покладистый вид.
— Так нужно, — отчеканил Гомес. Матье посмотрел на него и рассмеялся.
— Это шутка, — сказал Гомес.
— Да я не из-за этого, — сказал Матье. — Просто подумал: неужели и у меня будет такой же жуткий вид в форме.
— Вы офицер? — с интересом спросил Гомес.
— Нет. Простой солдат.
Гомес раздраженно дернул плечами:
— Все французы простые солдаты.
— А все испанцы — генералы, — живо заметил Матье. Гомес добродушно засмеялся.
— Посмотрите-ка на эту, — сказал он, протягивая ему фотографию.
Это была совсем молодая девушка, загорелая и мрачноватая. Очень красивая. Гомес обнимал ее за талию и улыбался с залихватским видом, который он всегда напускал на себя, позируя перед фотообъективом.
— Марс и Венера, — сказал он.
— Узнаю вас, — сказал Матье. — Скажите, давно вы предпочитаете таких молоденьких?
— Этой пятнадцать, но на войне они быстро взрослеют. А вот я в бою.
Матье увидел маленького человека, съежившегося под частью разрушенной стены.
— Где это?
— В Мадриде. В Университетском городке. Там еще сражаются.
Он сражался. Он действительно лежал за стеной, и в него стреляли. В то время он был еще капитаном. Может, ему не хватало патронов, и он думал: «Подлые французы». Гомес, откинувшись на стуле, заканчивал пить портвейн, затем неторопливо взял спичечный коробок, зажег сигарету, его благородное и гротескное лицо возникло из тени и тут же погасло. Он сражался; но в его глазах это не запечатлелось. Наступающая ночь обволакивала его нежностью, лицо его голубело над розовой лампой, оркестр играл «No te quiero mas»[42], ветер нежно колыхал скатерть, вошла женщина, богатая и одинокая, и села недалеко от них, они ощутили запах ее духов. Гомес глубоко вдохнул его, раздувая ноздри, черты его лица стали тверже, он с ищущим видом повернул голову.
— Справа, — сказал Матье.
Гомес остановил на ней волчий взгляд и мгновенно стал серьезным. Он сказал:
— Красивая баба.
— Она актриса, — сказал Матье. — У нее дюжина пляжных пижам. Ее содержит промышленник из Лиона.
— Гм! — хмыкнул Гомес.
Она ответила на его взгляд и, вскользь улыбнувшись, отвернулась.
— Что ж, для вас вечер не будет потерян, — сказал Матье.
Гомес не ответил. Он положил руку на скатерть, Матье смотрел на его волосатые пальцы в кольцах, розовые в свете лампы. Итак, он здесь, голубой с розовыми руками, он вдыхает аромат блондинки, он завлекает ее взглядом. Он сражался. За его спиной — опаленные города, завихрения красной пыли, облезлые конские крупы, взрывы снарядов, не оставившие ни малейшего отблеска в его глазах. Он сражался; он снова будет сражаться, а здесь он видит те же белые скатерти, которые вижу я. Матье попытался увидеть сосны, площадку, женщину глазами Гомеса, этими глазами, опаленными пламенем войны; ему это на мгновение удалось, но тут же беспокойная и внезапная терпкость, пронзившая его, исчезла. Он сражался, он… он такой романтичный! «Я же не романтичен», — подумал Матье. «Нет, — сказала Одетта, — только два прибора, месье Матье не придет к ужину». Она подошла к открытому окну, она слышала музыку из «Провансаля», это было танго. Они слушали музыку; Матье думал: «Он проездом». Официант принес им суп. «Нет, — сказал Гомес, — не хочу супа».
«Малютки» играли «Кошачье танго»; скрипка Франс выпрыгивала в полосу света и внезапно ныряла в тень, как летающая рыба. Франс улыбалась, полузакрыв глаза, она ныряла за скрипкой, смычок царапал, скрипка мяукала, Мод слышала, как у ее уха мяукает скрипка, она услышала кашель лысого господина, Пьер смотрел на нее, Гомес засмеялся, вид у него был недобрый.