— Господин кюре, — сказал я ему, — я желаю только справку: ваша религия учит, что бог нас видит?
— Он нас видит, — удивленно ответил он. — Он читает в наших сердцах.
— Но что он там видит? — спросил я. — Видит ли он этот мох, эту пену, из которых сделаны мои повседневные мысли, или же его взгляд достигает нашей вечной сущности?
И старый хитрец дал тот ответ, в котором я признал вековую мудрость:
— Месье, бог видит все. Я понял, что…»
Матье нетерпеливо смял листы.
«Какое старье», — подумал он. Окно было опущено. Он, не читая дальше, скатал письмо в шар и выбросил его в окно.
— Нет, нет, — сказал комиссар, — возьмите телефон: я не люблю разговаривать со старшими офицерами; они всех принимают за своих лакеев.
— Я думаю, что этот будет любезнее, — заметил секретарь. — В конце концов, мы ему возвращаем сына; и потом, в конечном счете, он сам виноват: нужно было лучше за ним следить…
— Вот увидите, увидите, — сказал комиссар, — он все равно будет вести себя некрасиво.
— В конце концов, мы ему возвращаем сына; и потом, в конечном счете, он сам виноват: нужно было лучше за ним следить…
— Вот увидите, увидите, — сказал комиссар, — он все равно будет вести себя некрасиво. Особенно в нынешних обстоятельствах: даже накануне войны вы можете попытаться заставить генерала признать свою вину.
Секретарь взял телефон и набрал номер. Комиссар закурил сигарету.
— Главное — чувство меры, Миран, — предупредил он. — Не оставляйте профессиональный тон и не слишком много говорите.
— Алло, — заговорил секретарь, — алло? Генерал Лаказ?
— Да, — ответил неприятный голос. — Что вам угодно?
— С вами говорит секретарь комиссариата улицы Деламбр.
Голос, казалось, проявил немного больше интереса:
— Да. И что?
— В моем кабинете в восемь утра появился молодой человек, — сказал секретарь нейтральным и вялым голосом. — Он утверждает, что он дезертир и пользуется фальшивыми документами. Действительно, мы нашли при нем грубо сделанный испанский паспорт. Он отказался сообщить свое настоящее имя. Но префектура предоставила нам описание и фотографию вашего пасынка, и мы его сейчас же узнали.
Наступило молчание, и секретарь несколько растерянно продолжал:
— Разумеется, господин генерал, ему не предъявлено никаких обвинений. Он не дезертир, потому что не был призван; у него в кармане фальшивый паспорт, но это не составляет преступления, потому что у него не было возможности его использовать. Мы готовы его передать в ваше распоряжение, и вы можете прийти за ним в любое время.
— Вы его избили? — спросил сухой голос. Секретарь так и подскочил.
— Что он говорит? — спросил комиссар. Секретарь закрыл трубку рукой.
— Он спрашивает, не избили ли мы его.
Комиссар воздел руки к небу, а секретарь между тем ответил:
— Нет, господин генерал. Нет, разумеется.
— Жаль, — сказал генерал.
Секретарь позволил себе подобострастно хихикнуть.
— Что он сказал? — спросил комиссар.
Но выведенный из терпения секретарь повернулся к нему спиной и склонился над аппаратом.
— Я приду сегодня вечером или завтра. До тех пор держите его взаперти; это ему будет уроком.
— Хорошо, господин генерал. Генерал повесил трубку.
— Что он сказал? — спросил комиссар.
— Он хотел, чтобы мы вздули этого сопляка. Комиссар раздавил сигарету в пепельнице.
— Ишь ты! — насмешливо сказал он.
Половина седьмого. Солнце еще не покидает моря, оса продолжает жужжать, война продолжает приближаться; Одетта небрежно и монотонно отгоняет осу; Жак у нее за спиной маленькими глотками попивает виски. Она подумала: «Жизнь бесконечна». Отец, мать, братья, дяди и тети пятнадцать лет кряду собирались в этой гостиной прекрасными сентябрьскими днями, чопорные и безмолвные, как семейные портреты; каждый вечер она ждала ужин, сначала под столом, потом на маленьком стульчике, занимаясь рукодельем, непрестанно думая: «Зачем жить?» Они все были здесь, все потерянные послеполуденные часы, в рыжем золоте этой бесполезной поры. Отец был здесь, сзади нее, он читал «Тан». Зачем жить? Зачем жить? Муха неуклюже карабкалась по стеклу, скатывалась и снова поднималась; Одетта следила за ней глазами, ей хотелось плакать.
— Иди сядь, — сказал Жак. — Сейчас будет говорить Даладье.
Она повернулась к нему: он плохо спал; он сидел в кожаном кресле с ребяческим видом, который принимал, когда чего-то боялся. Она присела на ручку кресла.
Все дни будут одинаковы. Все дни. Она посмотрела в окно и подумала: «Он был прав, море изменилось».
— Что он скажет? Жак пожал плечами:
— Сообщит, что объявлена война.
Она получила маленький толчок, но не такой уж сильный. Пятнадцать ночей. Пятнадцать тревожных ночей она умоляла пустоту; она бы отдала все — дом, здоровье, десять лет жизни, чтобы спасти мир. Но пусть она начинается, черт возьми! Пусть война начинается. Пусть наконец что-то произойдет: пусть зазвонит гонг к ужину, пусть молния сверкнет над морем, пусть мрачный голос объявит вдруг: немцы вошли в Чехословакию. Муха. Муха, утонувшая на дне чашки; она утоплена этой спокойной губительной послеполуденной порой; она смотрела на редкие волосы мужа и уже не очень хорошо понимала, зачем нужно предохранять людей от смерти, а их дома от разрушения. Жак поставил стакан на столик. Он грустно сказал: