Сердце мое бешено колотится. Даладье поднимает плечи и опускает голову. Сарро приближается к нему, я слышу, как он спрашивает:
— Ну что?
Даладье вынимает руку из кармана и неопределенно взмахивает ею. Опустив голову, он идет вперед, свора бросается к нему и перекрывает ему дорогу. Я не двигаюсь, я знаю, что он ничего не скажет. Генерал Гамелен выскакивает из самолета. Он подвижный, у него красивые сапоги, бульдожье лицо. Он смотрит перед собой молодо и пронзительно.
— Ну что? — спрашивает Сарро. — Что, генерал? Война?
— Э, боже мой… — мямлит генерал.
У меня пересыхает во рту. Я кричу Дюмюру: «Я смываюсь, фотографируй один!» Я бегу к выходу, бегу по дороге, хватаю такси, говорю: «В редакцию «Юманите». Шофер улыбается, я улыбаюсь ему.
— Ну что, товарищ? Я ему отвечаю:
— Готово! На сей раз она у них в заднице; они не смогли отвертеться.
Такси мчится на полной скорости, я смотрю на людей и дома. Люди ничего не знают, они не обращают внимания на такси, а такси мчится мимо них на полной скорости, а в нем — кто-то, кто знает. Я прислоняю голову к дверце, я хочу им крикнуть: «Готово!» Я выскакиваю из такси, быстро расплачиваюсь, бегу вверх по лестницам. Они все там — Дюпре, Шарвель, Ренар и Шабо. Они без пиджаков, Ренар курит, Шарвель пишет, Дюпре смотрит в окно. Они удивленно смотрят на меня. Я им говорю:
— Пошли, ребятки, вниз, я угощаю.
Они все еще смотрят на меня; Шарвель поднимает голову и тоже смотрит на меня. Я говорю:
— Готово! Готово! Война! Пошли вниз, я угощаю, я плачу за выпивку.
— У вас красивая шляпа, — заметила хозяйка.
— Правда? — спросила Флосси. Она посмотрела на себя в зеркало в вестибюле и с удовлетворением прибавила:
— С перьями.
— Да-да, — подтвердила хозяйка. И добавила: — У вас кто-то есть; Мадлен не смогла убрать.
— Знаю, — сказала Флосси. — Ничего, я уберу сама.
Она поднялась по лестнице и открыла дверь своей комнаты. Ставни были закрыты, комната пахла ночью. Флосси вышла, тихо затворила дверь и постучала в пятнадцатый номер.
— Кто там? — хриплым голосом отозвалась Зу.
— Флосси.
Зу пошла открыть, она была в трусиках.
— Входи быстро.
Флосси вошла. Зу отбросила назад волосы, стала посреди комнаты и начала укладывать большие груди в бюстгальтер. Флосси подумала, что ей не мешало бы побрить подмышки.
— Ты только встала? — спросила она.
— Я легла в шесть, — сказала Зу. — Что случилось? — Пойди посмотри на моего альфонсика.
— Что ты болтаешь, негритяночка?
— Пойди посмотри на моего альфонсика.
Зу надела халат и пошла за ней по коридору. Флосси завела ее в свою комнату, прижав палец к губам.
— Ничего не видно, — сказала Зу.
Флосси подтолкнула ее к кровати и прошептала:
— Смотри.
Обе нагнулись, и Зу беззвучно захохотала.
— Ни фига себе! — шепотом проговорила она. — Ни фига себе, это же совсем мальчишка.
— Его зовут Филипп.
— Какой красивый!
Филипп спал, лежа на спине, он был похож на ангела. Флосси смотрела на него со смесью восхищения и обиды.
— Он еще светлее меня, — заметила Зу.
— Он девственник, — сказала Флосси. Зу посмотрела на нее, хихикая:
— Был. — Что?
— Ты говоришь: он девственник. А я говорю: был девственником.
— А! Ну да! Знаешь, по-моему, он им и остался.
А я говорю: был девственником.
— А! Ну да! Знаешь, по-моему, он им и остался.
— Кроме шуток?
— Он спит с двух часов, — сухо сказала Флосси. Филипп открыл глаза, он посмотрел на двух склонившихся над ним женщин, ойкнул и перевернулся на живот.
— Смотри, — сказала Флосси.
Она отбросила одеяло: появилось голое белое тело. Зу многозначительно вытаращила глаза.
— Вот это да! Прикрой его, не то я за себя не ручаюсь! Флосси легонько погладила узкие бедра юноши, его миниатюрные молодые ягодицы, затем, вздохнув, натянула одеяло.
— Дайте мне черносмородинной наливки, — сказал Бирненшатц.
Он тяжело опустился на скамейку и вытер лоб. Через стекла дверного тамбура он мог наблюдать за входом в свою контору.
— Что вы выпьете? — спросил он у Нэ.
— То же самое, — сказал тот. Официант уходил, Нэ позвал его:
— Принесите мне «Информасьон».
Они молча посмотрели друг на друга, потом Нэ вдруг вскинул руки.
— Ай, ай! — сказал он. — Ай, ай! Мой бедный Бирненшатц!
— Да, — согласился Бирненшатц.
Официант наполнил бокалы и протянул газету Нэ. Нэ посмотрел на дневную котировку курса, скорчил гримасу и положил газету на стол.
— Плохо, — сказал он.
— Конечно. А как, по-вашему, они должны поступать? Все ждут речи Гитлера.
Бирненшатц окинул угрюмым взглядом стены и зеркала. Обычно ему нравилось в этом маленьком прохладном и уютном кафе; сегодня он раздражался, что не чувствует здесь себя хорошо, как раньше.
— Остается только ждать, — продолжал он. — Даладье сделал, что мог; Чемберлен сделал, что мог. Теперь остается только ждать. Будем ужинать без аппетита, а с половины девятого будем крутить ручки приемника, чтобы услышать речь. Ждать чего? — вдруг сказал он, стукнув по столу. — Прихоти одного человека? Одного-единственно-го человека. Дела пришли в упадок, биржа катится в пропасть, у моих служащих голова идет кругом, беднягу Зе мобилизовали, и все это — из-за одного-единственного человека; война и мир в его руках. Мне стыдно за человечество.