— И тем не менее, они сражаются? — спросил Матье.
— А что им, по-вашему, делать? Матье пожал плечами.
— Конечно, сражаться.
Я беру свой бокал, я пью два глотка «шато-марго», мне говорят: «Они сражаются до последнего, им ничего другого не остается, я пью глоток «шато-марго», пожимаю плечами и говорю: «Конечно, сражаться». Подонок.
— Что это? — спросил Гомес.
— Турнедо[44] Россини, — сказал метрдотель.
— Ах, да! — сказал Гомес. — Давайте.
Он взял у него блюдо из рук и поставил на стол.
— Неплохо, — сказал он. — Неплохо.
Турнедо на столе; один для него, один для меня. Он имеет право смаковать свой, раздирать его красивыми белыми зубами, он имеет право смотреть на красивую женщину слева и думать: «Красивая шлюха!» Я же — нет. Если я ем, сотня мертвых испанцев вцепляется мне в горло. Я за это не заплатил.
— Пейте! — сказал Гомес. — Пейте!
Он взял бутылку и наполнил бокал Матье.
— Только ради вас, — со смешком сказал Матье. Он взял бокал и выпил до дна. Турнедо вдруг оказался у него в тарелке. Он взял вилку и нож.
— Раз так хочет Испания… — прошептал он.
Гомес, казалось, его не слышал. Он налил себе бокал «шато-марго», выпил и улыбнулся:
— Сегодня турнедо, завтра — турецкий горох. Сегодня мой последний вечер во Франции, — сказал он. — И единственный хороший ужин.
— Разве? — удивился Матье. — А в Марселе?
— Сара — вегетарианка.
Он смотрел прямо перед собой, вид у него был симпатичный. Он сказал:
— Когда я уезжал в отпуск, в Барселоне уже три недели не было табака. Вам это ни о чем не говорит — целый город без курева?
Он обратил взгляд на Матье и, казалось, увидел его впервые. Его взгляд снова стал неприязненным.
— Вы все это еще узнаете, — сказал он.
— Не обязательно, — возразил Матье, — войны еще можно избежать.
— Конечно! — сказал Гомес. — Войны всегда можно избежать.
Он усмехнулся и добавил:
— Достаточно бросить чехов на произвол судьбы.
«Нет, старина, — подумал Матье, — нет, старина! Испанцы могут давать мне урок относительно Испании, это их право. Но для чешских уроков требуется присутствие чеха».
— Скажите честно, Гомес, — спросил он, — нужно ли их поддерживать? Еще не так давно коммунисты требовали автономии для судетских немцев.
— Нужно ли их поддерживать? — спросил Гомес, передразнивая Матье. — Нужно ли было нас поддерживать? Нужно ли было поддерживать австрийцев? А кто поддержит вас, когда наступит ваш черед?
— Речь идет не о нас, — сказал Матье.
— Речь идет о вас, — сказал Гомес. — О ком же еще мы говорим?
— Гомес, — сказал Матье, — ешьте турнедо. Я прекрасно понимаю, что вы нас всех ненавидите. Но сегодня ваш последний вечер отпуска, мясо стынет на тарелке, вам улыбается женщина, и кроме всего прочего, я был за вмешательство.
Гомес спохватился.
— Знаю, — улыбаясь, сказал он, — знаю-знаю.
— И потом, согласитесь, — продолжал Матье, — в Испании ситуация была ясной. Но ваши разговоры о Чехословакии менее убедительны, и я вижу здесь гораздо меньше ясности. Есть вопрос права, который мне не удается разрешить: допустим, судетские немцы действительно не хотят быть чехами?
— Оставьте вопросы права, — сказал Гомес, пожимая плечами. — Вы ищете конкретную причину для войны? Есть только одна: если вы не будете воевать, вам хана. Гитлеру нужна не Прага, не Вена, не Данциг — ему нужна вся Европа.
Даладье посмотрел на Чемберлена, затем на Галифакса, потом отвел глаза и взглянул на позолоченные часы на консоли; стрелки показывали десять часов тридцать шесть минут; такси остановилось перед «Кубинской хижиной». Жорж повернулся на спину и слегка застонал, храп соседа мешал ему спать.
— Я могу, — сказал Даладье, — только повторить то, что уже заявлял: французское правительство взяло на себя обязательства[45] по отношению к Чехословакии. Если правительство Праги отвергнет немецкие предложения, и если, вследствие этого отказа, оно станет жертвой агрессии, французское правительство будет считать себя обязанным выполнить свои обязательства.
Он кашлянул, посмотрел на Чемберлена и подождал.
— Да, — сказал Чемберлен. — Да, разумеется.
Казалось, он был расположен добавить еще несколько слов; но слова не прозвучали. Даладье ждал, чертя носком туфли круги на ковре. Наконец он поднял голову и усталым голосом спросил:
— Какой будет при такой ситуации позиция британского правительства?
Франс, Мод, Дусетта и Руби встали и поклонились. В первых рядах раздались вялые аплодисменты, и тут же толпа направилась к выходу, с шумом двигая стульями. Мод поискала взглядом Пьера, но он исчез. Франс повернулась к ней, у нее горели щеки, она улыбалась.
— Хороший вечер, — сказала она. — По-настоящему хороший вечер.
Война была здесь, на белой площадке, она была мертвым сверканием искусственного лунного света, фальшивой горечью заткнутой трубы, этим холодом на скатерти, в запахе красного вина и этой затаившейся старости в чертах Гомеса. Война; смерть; поражение. Даладье смотрел на Чемберлена, он читал в его глазах войну, Галифакс смотрел на Бонне[46], Бонне смотрел на Даладье; они молчали, а Матье видел войну в своей тарелке, в темном, покрытом глазками соусе турнедо.
— А если мы тоже проиграем войну?