— Мадам! Не могли бы вы теперь туда зайти? Она, красная от гнева, опустила на него глаза.
— Это опять вы? Что вы хотите?
— Пошлите кого-нибудь к женщинам. Ее зовут Катрин.
— Ах, оставьте меня в покое! — вскричала медсестра. — Вы просите об этом уже в четвертый раз!
— Только спросите ее фамилию и скажите ей мою. Это вас не очень затруднит, не правда ли?
— Здесь умирающий, — жестко сказала она. — Как вы думаете, есть у меня время заниматься вашей чепухой?
Она ушла, и умирающий снова застонал; это было невыносимо. Шарль покрутил зеркало: он увидел барашки тел, вытянувшихся бок о бок, а в глубине — огромный зад кюре, стоящего на коленях рядом с больным. Над ними был камин с зеркалом в рамке. Кюре встал, и носильщики склонились над телом, они его уносили.
— Он умер? — спросил Бланшар.
У Бланшара на фиксаторе не было вертящегося зеркала.
— Он умер? — спросил Бланшар.
У Бланшара на фиксаторе не было вертящегося зеркала.
— Не знаю, — сказал Шарль.
Шествие прошло рядом с ними, поднимая облако пыли. Шарль начал кашлять, потом увидел согнутые спины носильщиков, направлявшихся к двери. Чье-то платье закружилось и рядом с ним вдруг замерло. Он услышал голос медсестры.
— Мы теперь отрезаны от мира, мы не знаем никаких новостей. Как идут дела, господин кюре?
— Худо, — сказал кюре. — Совсем худо. Сегодня вечером будет выступать Гитлер, не знаю, что он скажет, но думаю, начинается война.
Голос его падал полотнищами на лицо Шарля. Шарль рассмеялся.
— Чего ты веселишься? — спросил Бланшар.
— Потому, что поп сказал, будто будет война.
— По-моему, ничего смешного, — возразил Бланшар.
— А мне смешно, — сказал Шарль.
«Получат они войну; она у них засядет в печенке». Он все еще смеялся: в одном метре семидесяти сантиметрах над его головой была война, буря, оскорбленная честь, патриотический долг; но на уровне пола не было ни мира, ни войны; ничего, кроме несчастья и стыда недолюдей, гнили, лежачих. Бонне не хотел войны; Шампетье де Риб ее хотел; Даладье смотрел на ковер, это был кошмар, он не мог избавиться от головокружения, охватившего его с затылка: пусть она разразится! Пусть она разразится, пусть он ее объявит сегодня вечером, этот свирепый берлинский волк. Он сильно царапнул туфлей о паркет; Шарль чувствовал, как головокружение поднимается от живота к голове: стыд, сладкий, сладкий, удобный стыд, ему не оставалось ничего, кроме этого. Медсестра подошла к двери, она перешагнула через кого-то, и аббат посторонился, пропуская ее.
— Мадам! — закричал Шарль. — Мадам!
Она повернулась: высокая и сильная, красивое, слегка усатое лицо и разъяренные глаза.
Шарль сказал четким голосом, прозвучавшим на весь зал:
— Мадам, мадам! Побыстрее! Дайте мне судно, я больше не могу терпеть!
Вот он! Вот он, их толкали сзади, они толкнули полицейского, который отступил на шаг, расставив руки, они кричали: «Ура, вот он!» Он шел ровным, спокойным шагом, он вел под руку жену, Фред был растроган, мой отец и моя мать в воскресенье в Гринвиче; он крикнул: «Ура!», было так приятно видеть их здесь, таких спокойных, кто осмелится бояться, когда видишь, как они совершают дневной променад, словно пожилые, очень дружные супруги? Он сильно стиснул чемодан, затряс им над головой и выкрикнул: «Да здравствует мир, ура!» Оба обернулись к нему, и господин Чемберлен лично ему улыбнулся; Фред почувствовал, как покой и мир проникают до глубины его сердца, его защищали, им управляли, его укрепляли, а старый Чемберлен находил еще возможность спокойно разгуливать по улицам, как любой другой, и адресовать ему лично улыбку. Вокруг него все кричали «Ура!», Фред смотрел на худую спину Чемберлена, который удалялся походкой протестантского пастора, он подумал: «Это Англия», и слезы навернулись ему на глаза. Маленькая Сейди наклонилась и щелкнула фотоаппаратом под рукой полицейского.
— В очередь, мадам, в очередь, как все.
— Нужно стоять в очереди, чтобы купить «Пари-Суар»?
— А как же! И я очень удивлюсь, если вам достанется. Она не верила своим ушам.
— Что ж, черт побери! Не буду я стоять в очереди за «Пари-Суар», мне еще не приходилось торчать в очереди за газетой!
Она повернулась к ним спиной, подъехал велосипедист с пачкой листков. Он их положил на стол рядом с киоском, и они принялись их считать.
— Вот они! Вот они. Толпа зашевелилась.
— Сколько можно! — огрызнулась продавщица, — вы мне дадите их посчитать?
— Не толкайтесь же! — возмутилась приличного вида дама.
— Говорю вам, не толкайтесь.
— Я не толкаюсь, мадам, — ответил какой-то толстячок, — меня самого толкают.
— А я, — вмешался сухощавый господин, — попрошу вас быть повежливей с моей женой.
Дама в трауре повернулась к Эмили.
— Это уже третья ссора с утра.
— Да! — сказала Эмили. — Все потому, что сейчас люди стали такими взвинченными.
Самолет приближался к горам; Гомес поглядел на них, потом посмотрел вниз, на реки и поля, слева от него был совсем круглый город, все было смехотворным и таким малюсеньким, это была Франция, зеленая и желтая, с ее коврами травы и тихими реками. «Прощай! Прощай!» Он углубился в горы, прощайте, турнедо Россини, сигары и красивые женщины, он, планируя, спустится к красной голой земле, к крови. Прощай! Прощай: все французы были там, под ним, в круглом городе, в полях, на берегах рек: 18 часов 35 минут, они копошатся, как муравьи, они ждут речи Гитлера. Я же ничего не жду. Через четверть часа он больше не увидит эти мирные луга, огромные каменные глыбы отделят его от этой земли страха и алчности. Через четверть часа он спустится к худым людям с живыми движениями, суровыми глазами, к своим людям. Он был счастлив, от волнения ком стоял у него в горле. Горы приближались, теперь они были коричневыми. Он подумал: