— Очень хорошо, проходите, пожалуйста.
— Его еще можно увидеть?
— Да. Он здесь.
Мадам Вершу подошла к кровати, посмотрела на впалые щеки и ввалившиеся глаза.
— Он очень изменился, — сказала она.
Двадцать часов тридцать минут в местечке Жуан-ле Пен, двадцать один тридцать в Праге.
— Не выключайте радио. В ближайшие минуты последует очень важное сообщение. Не выключайте радио. В ближайшие минуты…
— Ушли, — сказал Милан.
Он стоял в оконном проеме. Анна не ответила. Она нагнулась и начала собирать осколки стекла, самые большие камни положила в передник и выбросила в окно. Лампа была разбита, комната стала темно-синей.
— А сейчас, — сказала она, — я хорошенько подмету. Она повторила «подмету» и задрожала.
— Они у нас заберут все, — плача, сказала она, — все разломают, нас отсюда выгонят.
— Замолчи, — оборвал ее Милан. — Ради бога, не плачь! Он подошел к приемнику, повернул ручки, и внутри засветились лампы.
— Работает, — удовлетворенно сказал он. Внезапно комнату заполнил суховатый механический голос:
— Не выключайте радио. В ближайшие минуты последует важное сообщение. Не выключайте радио. В ближайшие минуты последует важное сообщение…
— Слушай, — изменившимся голосом сказал Милан, — слушай!
Пьер шел широкими шагами. Мод трусила рядом с ним, прижимая рукой туфли. Она была довольна.
— Какие красивые, — лепетала она. — Руби умрет от зависти; она купила себе туфли в Фесе, но куда им до этих. И потом, это так удобно, надеваешь их, едва выпрыгнув из постели, не нужно даже притрагиваться к ним руками, а с обычными туфлями столько возни. Тут же всего одно движение, чтобы не потерять их, нужно просто выгнуть стопу, ставя большие пальцы вот так; я расспрошу у горничной в отеле, она арабка.
Пьер продолжал хранить молчание. Мод бросила на него беспокойный взгляд и продолжала:
— Тебе нужно купить себе такие же, а то ты всегда ходишь по комнате босиком; знаешь, они подходят и женщинам, и мужчинам…
Пьер резко остановился посередине улицы.
— Хватит! — прорычал он.
Она в недоумении тоже остановилась.
— Что с тобой?
— «Подходят и женщинам, и мужчинам!» — передразнил он Мод. — Сколько можно? Ты прекрасно знаешь, о чем я думал, пока ты болтала! Ты ведь тоже об этом думала, — в бешенстве добавил Пьер.
— Сколько можно? Ты прекрасно знаешь, о чем я думал, пока ты болтала! Ты ведь тоже об этом думала, — в бешенстве добавил Пьер. Он облизал губы и язвительно усмехнулся. Мод хотела что-то сказать, но посмотрела на него и осеклась.
— Просто никто не хочет смотреть правде в глаза, — продолжал он. — Особенно женщины: когда они о чем-то думают, тут же начинают говорить о другом. Разве не так?
— Но, Пьер, — растерянно сказала Мод, — ты совсем сошел с ума! Я не понимаю, что ты говоришь. О чем, по-твоему, я думаю? И о чем думаешь ты?
Пьер вынул из кармана книгу, открыл ее и сунул ей под нос:
— Об этом.
Это была фотография обезображенного лица: носа не было, на глазу белела повязка.
— Ты… ты это купил? — изумилась она.
— Да, — сказал Пьер, — ну и что? Я мужчина, и я ничего не боюсь: я просто хочу видеть, какое лицо у меня будет через год.
Он помахал фотографией у нее перед носом.
— Ты будешь меня любить, когда я стану таким?
Ей стало страшно от такой мысли, она все отдала бы, лишь бы он замолчал.
— Отвечай! Будешь любить такого?
— Хватит, — сказала она, — умоляю тебя, хватит.
— Эти люди, — сказал Пьер, — живут в приюте Валь-де-Грас. Они выходят только по ночам, да и то с маской на лице.
Она хотела взять у него книгу, но он вырвал ее и сунул в карман. Мод посмотрела на него, губы у нее дрожали, она боялась разрыдаться.
— Пьер, — прошептала она. — Так значит, ты боишься? Он резко умолк и недоуменно уставился на нее. Оба на минуту замерли, затем он протянул:
— Все люди боятся. Все. Не боятся только дураки; храбрость тут ни при чем. И ты не имеешь права осуждать меня, потому что воевать будешь не ты.
Они молча зашагали дальше. Мод думала: «Он трус!» Она смотрела на его высокий загорелый лоб, на флорентийский нос, на его красивые губы и думала: «Он трус. Как Люсьен. Как же мне не везет».
Силуэт Одетты плавал в световом мареве, тень ее уходила в сумрак гостиной; облокотившись о перила балкона, Одетта смотрела на море; Большой Луи думал: «Какая еще война?» Он шел, и красноватый свет заката плясал на его руках и бороде; Одетта чувствовала спиной уютную полутемную комнату, уютное прибежище, белую скатерть, слабо светившуюся в темноте, но Одетта была на свету, свет, знание и война входили в нее через глаза, она думала, что скоро он снова уйдет на войну, электрический свет сгущался пучками в зыбкости уходящего дня, пучками яично-желтого цвета, Жаннин повернула выключатель, руки Марсель двигались в желтизне под лампой, она попросила соли, ее руки отбрасывали тени на скатерть, Даниель сказал: «Это блеф, нужно только немного продержаться, скоро он откроет карты». Жесткий свет царапает глаза, как наждак, на юге всегда так, до последней минуты. Сейчас полдень, но потом внезапно кубарем скатывается ночь, Пьер болтал, он хотел заставить ее поверить, что он снова обрел спокойствие, но Мод молча шла рядом с ним с таким же жестким, как этот свет, взглядом. Когда они пришли, Мод испугалась, что он предложит ей вместе провести ночь, но Пьер снял шляпу и холодно сказал: «Нам завтра рано вставать, и тебе еще вещи собирать, думаю, тебе лучше сегодня переночевать с подругами». Она ответила: «Я тоже думаю, что так лучше». И он сказал ей: «До завтра». «До завтра, — ответила она, — до завтра на пароходе».