Нет, все это виделось не так. Она знала, конечно, что старость придет, и одна за другой утратятся те вещи, в которых заключался для нее смысл жизни. Она уже играла матерей, и на очереди были старухи. Но это должно было растянуться на годы и годы, а что касается остального, то старели ведь и друзья, и, значит, были такие, по отношению к кому она всегда останется молодой. Человек всегда должен что-то любить и что-то ненавидеть, и она любила театр и друзей и ненавидела старость. И хотя ее, конечно, ждало поражение, это не должно было произойти так внезапно, грубо и бесповоротно, как случилось в действительности. Кроме того, старость, как говорили, несла в себе и успокоение: силы и влечения умирали, а что взять с мертвых? Но сейчас все было еще живо в ней, все протестовало и болело, и чтобы никто не видел ее растерянности и унижения, Инна старалась поменьше показываться людям и кусала пальцы по ночам. Ей не хотелось видеть даже других женщин — их общество никогда не доставляло ей удовольствия, она лишь мирилась с ним. Надо было привыкнуть к мыслям об одиночестве, старости и смерти; но, кроме этого, надо было понять и еще кое-что.
Инна была неплохой актрисой: сперва помогали непосредственность и преданность, потом — опыт; она привыкла видеть себя со стороны — движения, выражения лица, позы; привыкла слышать свои слова. С годами к ней пришло понимание причин и следствий, и она могла определить, почему сегодня сыграла хуже или, наоборот, лучше, чем вчера, и почему некто посмотрел на нее иначе, чем обычно, и почему самочувствие было иным, чем прежде. Импровизируя на сцене, изображая смену неуловимых настроений и эмоций, она в действительности точно знала, что нужно, чтобы достичь того или иного эффекта и как готовить себя к этому. Знание причин и следствий было для нее той основой, незыблемой и неоспоримой, на которой возникало все мимолетное, неуловимое. Из причин и следствий состояла вся жизнь, ее можно было рассчитать заранее, если потрудиться и учесть все обстоятельства. Инна никогда не понимала физики и очень удивилась бы, услышав, что именно на таких воззрениях основывалась классическая механика; актриса пришла к этому сама и считала это самым ценным из всего, что принес ей опыт. Она редко ошибалась и сейчас могла, например, поручиться, что вскоре глухая вражда между пассажирами и экипажем выльется в открытую схватку. Инна боялась схватки, но знала, что она неотвратима.
Тем страшнее, тем непонятнее и нелепее казалось ей то, что произошло с нею. Тогда, сразу, она крикнула: «За что?» — и это на самом деле было для нее самым непонятным. Она не совершила ничего, что могло бы оправдать такую жестокость; жестокость чью — судьбы? Над этим она не задумывалась, потому что само собой разумелось: если совершена жестокость, то был и кто-то, кто ее совершил.
Был миг, когда она подумала, понадеялась, что все это было придумано для того, чтобы мимолетная связь ее с Истоминым, которая (она отлично знала это) должна была прерваться сразу же после завершения рейса, — чтобы эта связь продлилась и утвердилась, потому что в глубине души Инна всегда верила, что ее настоящий человек придет — и останется навсегда. Но Истомин внутренне уже ушел, он был далеко, где-то в своих фантазиях, он все больше отключался. Инна не могла понять этого. Тогда — тоже ненадолго — ей стало казаться, что все было сделано кем-то неопределенным все-таки ради нее: ведь женщины были в меньшинстве, и им принадлежало здесь право выбора. Однако капитан ввел запрет, и никто не отменил нелепого распоряжения, а это означало, что все случившееся произошло напрасно.
Инна думала над этим в долгие часы одиночества. Понять происшедшее было сложно. Физик делал вид, что понимал, и другие тоже делали вид, что понимают — во всяком случае, они повторяли за физиком непонятные термины, тщательно их выговаривая, но все это было не то: можно смело утверждать, что человек умер от того, что в него попала пуля, но главное — кто и почему эту пулю пустил… Когда-то, еще во времена надежд, старик Петров сказал Инне так, между прочим, слова, которые она навсегда запомнила, потому что как-то сразу поняла их. Наша наука, сказал он, дает лишь одну из возможных моделей мира, так что нет оснований… Дальше она забыла, но остальное и не было нужно: раз наука давала лишь одну модель мира, значит, могли быть и другие — так же, как одну пьесу можно трактовать по-разному, и воздействие ее на зрителя окажется различным. А значит, представление физика о происшедшем было обязательно только для него, и Карачаров наверняка не имел представления, как и зачем все это делается в действительности. Он хотел постичь мир при помощи анализа, но Перлинская чувствовала, что так понять нельзя ничего, потому что физик исходил из неправильного принципа: не искал во всем этом смысла, а смысл обязательно должен был существовать.
Итак, произошло непонятное и необъяснимое, и в результате все они были так наказаны, как не карали еще никого во всей истории человечества. Наверное, было совершено что-то, достойное такой кары. Но чтобы понять, что именно было совершено, как можно искупить совершенное и заслужить прощение, надо было прежде сообразить — кто же именно покарал их, потому что всегда (и это Инна твердо знала) для того, чтобы найти подход к человеку, надо сперва изучить его так же тщательно, как изучаешь характер, психику, привычки и мотивы персонажа, перед тем, как сыграть роль. Но это легче — роль написана, пьеса дает материал. С живым человеком тоже не слишком сложно: следует лишь наблюдать. Теперь же дело было куда сложнее.