Он кончил. После паузы Нарев сказал:
— Благодарю вас. Действительно, перспективы наши прекрасны, о чем я не устаю напоминать.
Истомин рассеянно улыбнулся и кивнул куда-то в пустоту.
— И ведь для этого нужно так немного! — сказал он. — Ничего иного, кроме доброй воли! Я думаю, мы могли бы начать такую жизнь не мешкая. Здесь, в салоне, мы привыкли вести деловые разговоры. Но встретимся вечером в саду, обстановка подействует на нас благоприятно… Наш нынешний мир узковат, но он так прекрасен, так обеспечен, так надежен, что было бы просто стыдно не использовать все его преимущества.
— Решено! — сказал Нарев. — Сегодня в саду.
— Да-а… — протянул капитан.
— Хорошо еще, что так, — проворчал Рудик.
Они были в самом тесном, носовом отсеке над обсерваторией. Инженер медленно собирал инструменты.
— Может, тестер врет? — спросил Устюг.
— Да что тестер, — сказал Рудик, пожимая плечами. — Попробуй на слух.
Он постучал в борт. Звук был низким, дребезжащим.
— Миллиметра два, — сказал капитан.
— До полутора. С таким носом только и можно летать подальше от галактик.
— Ну, — подумал вслух капитан, — даже при пробое это не смертельно.
— Опасно.
— Там, около звезды, было опаснее. Однако не зря я затеял обход.
Инженер кивнул. Он знал, что все, что делается в соответствии с Уставом, не может быть зря.
— Надо ремонтировать, — сказал он.
— Да, — согласился капитан, — конечно. Настрой ремонтных роботов. А вообще — не горит.
Рудик покосился на него. Они спустились, и инженер завинтил маховик люка.
— Заблокировать, что ли? — спросил он. — Неровен час, кто-нибудь залезет…
— Что им тут искать?
— Ну, ладно, — сказал инженер. — Куда теперь?
— Да по порядку. Что у нас — резервные линии?
— Они, — ответил инженер, пропуская капитана в лифт.
Вечером Карачаров пришел в сад первым. Истомин, откровенно говоря, этого не ожидал — на физика он вообще не очень рассчитывал. Карачаров был настроен мрачно. Когда собрались другие, он сказал:
— Ну, что же мы теперь станем делать? Ладно, давайте я займусь вашим опусом, где вы, как я понял, детально излагаете свои воззрения. Хотя, откровенно говоря, все былые эпохи для меня ничем не ценнее прошлогоднего снега: люди в те времена очень мало знали. Будь я еще историком науки… Но вы же, наверняка, не пишете ничего такого… А вы тем временем займитесь высшей математикой. Года через три-четыре, может быть, поймете меньшую половину вот этого! — Он вытащил из кармана пачку листков и швырнул их писателю так, что они разлетелись во все стороны.
Года через три-четыре, может быть, поймете меньшую половину вот этого! — Он вытащил из кармана пачку листков и швырнул их писателю так, что они разлетелись во все стороны. — Иначе несправедливо: вы злоупотребляете тем, что ваш язык примитивнее и доступнее моего — где же равноправие?
— Нельзя так относиться к искусству, — пробормотал писатель. — Оно не может служить предметом торговли.
— А подите вы к черту с вашим искусством! — сказал Карачаров. — А с наукой можно так обращаться? Но назовите мне тут хоть одного человека, которого интересует наука, кто ударит хоть пальцем о палец ради нее. Ну ладно, ну каюсь — я человек негармоничный, не развит всесторонне и не могу подменить свое дело чем-то другим. — Он резко вытянул руку к Истомину. — Но ведь и вы такой же! Если вы любите женщину, то не женщину вообще, а именно эту, и, если вы ее лишаетесь, то не можете заменить ее любой из полудюжины других, а если можете, то вы не знаете, что такое любовь, черт бы вас побрал! Вот вы написали роман, который, простите за откровенность, тут никому не нужен — потому что если кому-то захочется читать, то полно кристаллов, на которых записана громадная куча книг — и, кстати говоря, написанных куда лучше вашей…
— Да вы ее не читали! — сердито возразил писатель. — Откуда вам знать? А может быть…
— Нет, не может быть! Человек, живущий рядом со мной, не может быть великим писателем. Это только вы, литераторы, притворяетесь, будто так не думаете, а мы, все прочие, даже не притворяемся. И что такое — великий? Количественную, математически точную оценку ни одному произведению литературы дать нельзя, и значит, оценка эта всегда субъективна…
— Да ладно, отцепитесь от меня!
— А я и не прицепляюсь — на кой черт вы мне сдались с вашими тухлыми веками! Я просто говорю, что вы написали — ну ладно, значит, вы без этого не могли, так же, как я не мог не заняться своими проблемами. Но ведь это нам всем только кажется, это мы втираем себе очки, говоря о самовыражении, неодолимой потребности и прочем. На самом деле нам ко всему, надо еще, чтобы все это дошло до людей. До людей! И не только до читателей или рядовых инженеров, но до профессионалов, свое место среди которых мы знаем и дорожим им, и о нем всячески заботимся. А раз этого нет… Ну, какая мне радость от того, что я выполнил, может быть, гениальную работу, если этого никто не поймет из десятка индивидуумов, делящих с нами сие приятное уединение? И какая вам радость от того, что вы написали, может быть, и не самый глупый в мировой литературе роман, если он навсегда останется вещью в себе? Или вы думаете, что стоит нам прочитать его — и мы сразу станем другими и действительно поймем, что нам делать в этой чертовой обстановке?