— Вы! — сказал он актрисе; ей — потому что была и ее вина в происшедшем. — Кто вы?
Она улыбнулась, растерянно и кокетливо.
— Не знаю, что вы имеете в виду… Кто я? Пассажирка? Актриса? Женщина?
— Вы не женщина, — сказал он грубо.
Инна медленно прикрыла глаза, руки чуть поднялись и упали. Пассажиры зашумели.
— Капитан! — громко сказал Истомин.
— Молчать! — оборвал капитан, даже не повернув к нему голову. — Вы — не женщина, — повторил он, глядя на Инну. — И все вы, — он повел рукой округ, — не мужчины и не женщины. Просто люди. Забудьте о делении на мужчин и женщин. Для нас в нем — гибель. Только люди — никаких иных отношений на этом корабле быть не должно!
— Простите, капитан, — дрожащим голосом сказала актриса, — но, мне кажется, мы свободные граждане… У вас нет права. Элементарная этика…
— Здесь этика — мой приказ, — холодно ответил капитан. — Запомните: здесь закон — Устав Трансгалакта, и один я имею право истолковывать этот Устав. Приговаривать. И в случае нужды, — он помолчал и сжал кулаки, — приводить приговор в исполнение. И я не остановлюсь перед тем, чтобы ценой одной или двух жертв обеспечить остальным мир, спокойствие и долгий век, а может быть… может быть — и возвращение.
— Надеюсь, — нервно спросил Истомин, — о приговорах — это преувеличение?
— Нет, — ответил капитан.
— Все так и будет.
— Это насилие… — прошептала Инна.
— Подождите, капитан, — тихо проговорила Мила, и Устюг невольно умолк: настолько убедителен был ее тон.
— Никто ведь не виноват, кроме меня. А я… я просто вспомнила… Не могу больше. Думала, что смогу, но… Простите меня. Нет, все не так, как вы думаете. Просто у меня есть сын. На Земле. Я об этом не говорила — Вале этого не хотелось, я его понимаю, хоть мне и жаль… но это другое. Сын на Земле, и я больше не могу без него. Мы тут странно живем, капитан, не говорим о Земле, не упоминаем вслух о надеждах, но ведь, правду говоря, мы только ими и живем. Вы говорили, что есть один шанс — из скольких-то там. Так используйте его, потому что всем нам пора домой…
Она смотрела на капитана уверенно, как человек, знающий, что просьба ее — лишь дань вежливости, на деле же у нее есть право требовать: никто не может отказать матери в ее праве быть со своим сыном. Все молчали; Еремеев потянулся было к ней, но она холодно, как на чужого, глянула на него, и он остался сидеть, не зная, осуждает ли она его за драку или не может простить того, что он никак, ну никак не мог разделять ее любовь к мальчику, которого никогда в жизни не видал… Господи, подумал вдруг Истомин, какая банальность на грани пошлости! Право, в литературе такие вещи давно уже запрещены и остались только в жизни; нет ничего банальнее жизни!
Капитан знал, каким будет его ответ, но не хватило сил, чтобы сказать ей это так, сразу — слишком страшно и бесчеловечно было это! Но не только капитан внутренне замер, и остальные поняли, что именно сейчас, сейчас, а не раньше, решается вопрос: встретятся ли они еще с тем, из чего ранее состояла их жизнь, или они лишены этого навсегда. Всего, начиная с Солнца и неба; и люди как по команде подняли глаза к невысокому потолку салона, отныне и навсегда ставшему их небом, и прошлись взглядом по гладким переборкам, ограничивавшим теперь мир, еще недавно столь бескрайний, — и наконец остановились на лицах соседей, ставших теперь маленьким человечеством, замкнутым в себе.
— Мальчик, — сказала Мила снова, и всем стало жутко. — Сын. Что же вы молчите, капитан? Мы ждем!
Она поймала взгляд капитана и все поняла, и не смогла удержать слез. Нарев встал, враждебно глядя на капитана. Но, опережая его, вскочил и физик.
Карачаров не выносил женского плача. Он готов был сделать все, что угодно, обещать что можно и чего нельзя, только бы рыдания наконец прекратились. И он крикнул яростно и убежденно:
— Перестаньте, Мила! Не унижайтесь! Они ничем не могут нам помочь, но я могу! Я сделаю все!
Он чувствовал себя в этот миг даже не трибуном — пророком, и ощутив, что взгляды скрестились на нем, продолжал еще громче и убежденнее:
— Я найду способ вернуться на Землю!
Он не мог бы сказать, откуда взялась в нем эта уверенность в своих силах и в разрешимости задачи, но сейчас верил в себя бесконечно.
Капитан внимательно взглянул на него.
— Хорошо, — сказал он. — Требуйте от нас всего, что в наших силах.
— Откройте, — сказал Карачаров, протянув руку в сторону прогулочной палубы.
Капитан подошел к стене, и матовая часть переборки исчезла. Взглядам собравшихся открылся прозрачный борт.
Ночь отблескивала, как вороненая сталь, и незнакомые звезды сияли на уровне их глаз и на уровне ног. Мир был неподвижен; с трудом верилось, что он — не твердое тело и что корабль не застыл в нем, как букашка в глыбе янтаря, но мчится со скоростью, непостижимой для рассудка.
Взглядам собравшихся открылся прозрачный борт.
Ночь отблескивала, как вороненая сталь, и незнакомые звезды сияли на уровне их глаз и на уровне ног. Мир был неподвижен; с трудом верилось, что он — не твердое тело и что корабль не застыл в нем, как букашка в глыбе янтаря, но мчится со скоростью, непостижимой для рассудка. Пассажиры молчали, глядя в пустоту, которая всю жизнь была лишь фоном для звезд, и вдруг стала единственным, что осталось во Вселенной. Где-то неизмеримо далеко в этой пустоте была Земля.