Наконец очередь дошла до Инны, и многие взглянули на нее с надеждой. Она сегодня выглядела как-то необычно, и кроме того, ее профессионализм должен был возместить недостаток искренности — тот профессионализм, которым другие не обладали.
Актриса встала и несколько секунд молчала, переводя взгляд с одного на другого. Она была очень красива сегодня. Луговой взял аккорд и вопросительно взглянул на нее, но Инна отрицательно покачала головой. Она сказала:
— Дорогие! Сестры и братья!
Это было неожиданно и невольно заставило вслушаться.
— Можно ли далее не видеть? Можно ли молчать и не признавать? Разве возможно и далее считать себя хозяевами положения и не признавать над собой власти иного существа — высшего? Откуда и зачем эта неумная гордость, эти притязания на всемогущество, которыми мы не обладаем и не можем обладать? Разве случившееся с нами не убеждает, что мы лишь маленькие фигурки в руках высшего существа, которое поступает с нами, как хочет, заставляя служить его высоким целям?..
— Инна, — прервал ее Карский. — Откуда этот монолог?
— Это не монолог. Это он приказал мне говорить.
— Кто — он?
— Бог.
Карский вздохнул.
— Вы это серьезно?
— Разве вы не видите?
— Хорошо, — хмуро сказал администратор. — Давайте серьезно. Как вы не понимаете, что это — тупик?
— Нет. Только в этом — цель жизни. Что вы можете предложить нам? И не случайно он устроил так!
— Но это же низко: вместо подлинной цели дать суррогат!
— Это не суррогат! Все мы хотим одного: избавления от нашей сегодняшней судьбы! Но вы больше помочь не в силах. А вот бог… Теперь ничто больше не зависит от точности ваших мыслей и их реализации. Логика мертва. Лишь вера может жить.
А вот бог… Теперь ничто больше не зависит от точности ваших мыслей и их реализации. Логика мертва. Лишь вера может жить.
— Нельзя возвращаться к похороненным идеям. Ваша умерла уже давно.
Инна улыбнулась. Она готовилась к этому разговору, готовилась спорить с сомневающимися, пользуясь их языком. Это было трудно, раскалывалась голова, когда Инна пыталась сразу постичь вещи, на постижение которых нужны годы. Но бог помогал. К тому же она не зря была актрисой, и если овладела немногим, то могла сыграть человека, постигшего многое.
— Ваши слова меня не задевают. Что умерло? Идея о белобородом старце, сидящем на облаках? Но представлять себе бога каждый может, как хочет. Всякое представление бога — лишь символ, так же, как шарик, вокруг которого вращаются другие шарики, поменьше — тоже не изображение атома, а всего лишь условный знак. Представить истинный облик бога не легче, чем частицы, обладающей в то же время свойствами волны. А ведь это — ваша наука!
— Да вы эрудит, Инна! — протянул Карачаров.
— Если я верю в то, что мир сотворен богом — таким, каким я его представляю, — то это лишь аргумент в пользу того, чтобы лучше разобраться в устройстве этого мира. Ведь характер автора каждой вещи проявляется в самой вещи, не так ли доктор?
— Как же вы представляете себе бога? — спросил физик, усмехаясь.
— Как вы — электрон: верю в его существование, потому что вижу конкретные проявления его бытия… Верю, как в силовые линии: они — вне нашего восприятия, но железные опилки располагаются именно по ним. И я верю, что судьбы людей и миров…
— Располагаются по этим линиям?
— Да.
Карский хмуро смотрел в стол. Вот уж к чему он не готовился… Точно так же не был он готов к диспуту о выгоде ручного труда по сравнению с поточным производством или о преимуществах рабовладения перед демократией. Что толку слушать глупости?
— Дело! — сказал он голосом, в котором звучало отчаяние. — Конкретное, нужное дело! Иначе мы снова погрязнем в безумии, даже в том, что предлагает она!
— Вы не верите мне, — сказала Инна, усмехнувшись. — Но я докажу вам, что права. И очень скоро!
Она вышла, высоко держа голову. Истомин мрачно поглядел ей вслед.
— О каком деле говорите вы, администратор? — спросил он. — У каждого из нас было свое дело. И оказалось, что тут оно не нужно. Я мог бы работать, чтобы потом написать лучше, чем раньше. А если я никому не нужен, зачем же я стану совершенствоваться? Для этого надо считать себя центром мира, но я-то знаю, что я — не центр.
— Да, — сказал физик. — Я могу прожить без этой роскоши, но мне надо знать, что делается в физике, что сделал мой соратник, что — оппонент, какая гипотеза рухнула, какая — воскресла из пепла. Без этого можно существовать, но не жить.
Карский встал.
— Вы правы. Вы во всем, может быть, правы. Но и я прав. Если человек голоден, то он прав, когда требует еды; но тот, кто говорит ему, что есть нечего и надо терпеть — тоже прав. Мы не отказывались ни от чего — мы лишились этого не по своей вине. И надо найти, надо попытаться найти дело, которое снова объединит нас — как это случилось вчера.
Наступило молчание.
— Ну, например, — сказал Карачаров, — какое же дело мы можем найти?
Карский, конечно, мог бы ответить.
Если у вас и нет конкретного предложения, всегда можно отделаться словами, не сказать, по сути дела, ничего, но сделать это так, чтобы собеседнику казалось, что он получил исчерпывающий ответ, и его вина, если он не сумел разобраться в нем до конца. Нет, ответ можно было найти, и если бы все зависело от этого ответа, администратор давно извлек бы из памяти формулировку — одну из пригодных на все случаи жизни, вроде «Ну, вы несколько осложняете вопрос» или «Нам проблема не представляется столь серьезной» или, наконец, «Вы понимаете, что я сейчас не имею возможности посвятить вас во все детали» и тому подобное. Но беда заключалась в том, что ответ ничего не решал, потому что в нормальной обстановке он означал бы, что все остается без изменений — а сейчас как раз и нельзя было оставить все так, как оно шло, нельзя было положиться на естественный ход событий: администратор понимал, что это привело бы к гибели.