Он повернулся и отдал команду адъютанту, тот в свою очередь прокричал ее, выстроившиеся роботы прогремели приветствие. Нарев улыбнулся и приказал начать церемониальный марш. Роботы пересекали трюм из конца в конец, ступали они в ногу, пол и переборки трюма ощутимо вибрировали, и это было здорово, действительно по-военному.
Адъютант подставил руки, Нарев уселся в них, точно в кресло, и адъютант поднял его, так что бог роботов вознесся над ними — слегка стукнувшись, правда, при этом макушкой о невысокий потолок. Это его не смутило, он прокричал приветствие, и роботы ответили, по-прежнему топая. Теперь они выполняли строевые упражнения, рассчитывались, перестраивались в колонну по одному, по три, поворачивались, строились в одну и две шеренги. Нарев обратился к ним с кратким словом: так было положено, и он всю жизнь мечтал о том, как будет обращаться к войскам. Содержание его речи вряд ли дошло до роботов, чья электроника была основательно поношена, да и вообще они с трудом усваивали отвлеченные понятия. Нарев мельком подумал, что и сам стал говорить, как роботы — отрывисто, по два-три слова в предложении, хрипло и монотонно. Современные земные механизмы были куда совершеннее, а эти были использованы на Анторе до последнего. Но выбирать было не из чего.
Имелся у них и еще один недостаток: роботы не делились по признаку пола, а без женщин, без мыслей о них нельзя было себе представить нормальную военную психику… Но, вспомнив о женщинах, Нарев тут же вспомнил и о Миле, и это опять надолго испортило ему настроение — настолько, что он всерьез подумал о вооруженной экспедиции роботов с целью похищения молодой женщины. Бред, конечно — но что взять с изгнанника.
Итак приговор был вынесен. Но Карский не хотел с ним согласиться и хотел заставить компьютер рассмотреть задачу заново, с учетом новых обстоятельств.
Обстоятельства следовало еще найти. Администратор обшарил информаторий и тщательно изучил все записи, которые могли ему в чем-то помочь. Там было много полезных и правильных вещей, но применить их к условиям «Кита» было невозможно: все, сказанное там, относилось к обществу открытому, прогрессирующему. Прогресс, борьба, развитие были непременными условиями существования.
А в каком направлении могли развиваться и прогрессировать они, запертые в тесном объеме корабля, не имеющие никаких перспектив на дальнейшее развитие интересов и возможностей? Ведь не может быть, чтобы развитие прекращалось, как только люди получали возможность есть досыта!
Администратор снова направился к капитану.
— Хочу ввести в компьютер ограничение: смерть людей исключается. Вы поможете?
Они склонились над длинными, гибкими полосами программы.
— Ей придется поломать голову, — сказал капитан, кивнув в сторону «Сигмы».
— Если бы только ей. Давайте, начнем.
Они проверили программу и ввели ее. Оставалось ждать.
— Чашку кофе? — предложил капитан.
— С удовольствием.
Они пили молча. Индикаторы вычислителя торопливо мигали, словно стараясь обогнать друг друга.
— Вы действительно надеетесь на этот ответ? — спросил Устюг, когда в чашке показалось дно. Карский пожал плечами.
— Не знаю.
— А если машина решит, что мы должны, скажем, выброситься за борт?
— Вы хотите знать, насколько я ей доверяю? Но что еще можно предпринять? У кого просить совета?
— Наш писатель как-то сказал мне, что мы ошибались, принимая количество информации за признак прогресса мысли: знать и думать — не одно и то же. Он сказал, что в античном мире объектов для размышлений было меньше, зато над каждым можно было думать долго, оттачивая мысль до предела, уходя вглубь. Нас губит торопливость, говорил он.
— В таком случае, — сказал Карский, — почему мы так плохо думаем сейчас, когда торопиться некуда?
— Мы спешим, потому что чувствуем, что живем ненормально.
Нас губит торопливость, говорил он.
— В таком случае, — сказал Карский, — почему мы так плохо думаем сейчас, когда торопиться некуда?
— Мы спешим, потому что чувствуем, что живем ненормально.
— Да, — пробормотал администратор. — Голодные. Не белковое, не углеводное — целевое голодание. Или…
Он умолк: застрекотало пишущее устройство «Сигмы». Оба склонились над лентой.
— Так, — сказал капитан. — Что же мы должны делать?
— Тут ясно сказано: ничего.
Устюг фыркнул, Карский взглянул на него. Глаза администратора блестели.
— Погодите! — сказал он. — А и в самом деле. Почему мы обязательно должны что-то делать?
Услышав эти странные слова, капитан не удивился.
— И в самом деле, почему?
Никто из них не знал, что истекли четыре дня инкубационного периода. Болезни обходятся без доклада, они скромны и любят преподносить сюрпризы.
Карский говорил горячо, убеждающе:
— Вспомним: когда — не так уж давно — мы взошли на борт «Кита», нам не казалось, что мы испытываем какие-то неудобства. Условия с тех пор не изменились, изменились мы сами. Но в наших силах — контролировать себя, и мы можем внушить себе, что жизнь здесь дает нам все, что мы хотим от нее получить.
Начнем с нашего мира, с корабля. Это великолепный, чудесный, прямо-таки волшебный корабль, словно созданный для того, чтобы обитающие в нем люди были счастливы…